Собственно, именно тогда я и узнал, что егеря зовут Германом. Позже я также узнал, что он частенько общается сам с собой. Сказывалось его профессиональное прошлое. Но тогда мне эта его манера поведения показалась странной. Сам я не видел, чтобы кто-либо из сотрапезников водил беседы со своим я. Максимум в обращении к богам, ну, или если выругаться нужно было. Герман же все происходящее комментировал вслух, словно диктовал для кого-то. Частенько такие беседы были направлены на тех, кто окружал его. Так он указывал своим спутникам на их ошибки, не прибегая к обращению к конкретным людям. Но все это я узнал много позже. А тогда, укутанный в его полушубок, я просто ехал в санях и дивился его выносливости.
– Зря стрелял! – пенял он сам себе, тяжело дыша. – Могли услышать как те, так и эти. И эти наверняка услышали, коли погоня.
Егерь внезапно остановился и, обернувшись, обратился уже ко мне:
– Сколько в доме винтовок?
Я не понял вопроса. Мне было неизвестно это слово – «винтовка».
Герман не унимался:
– Винтовка? Автомат? Ружье? Должно же у Курьмы быть оружие! Сколько у него стволов?
Я лишь беспомощно хлопал глазами. Герман же, наконец сообразив, снял со спины свою корявую железную палку и показал её мне.
– Это – винтовка. Она стреляет. У Курьмы есть такие же?
Корявую палку я видел впервые, поэтому смело замотал головой. В курене я таких палок ни у кого не видел. Хотя, если разобраться, я мало что видел в курене на тот момент. Жизнь моя протекала в основном в хлеву. А чего там увидишь особенного? В поля меня не брали, поскольку мал еще был, а из дома выгнали две зимы назад. Несколько раз я видел, как сотрапезники уходили на охоту. Обычно они собирались несколькими избами, грузили все необходимое в сани или подводу и уходили в Пустошь на несколько недель. Если Великий Жии был благосклонен, они привозили мертвую животину, уже освежеванную и засоленную. А еще с охоты они пригоняли скот. Нагие, грязные, обросшие, со связанными руками, мои плененные сородичи медленно входили в курень цепью по три-четыре особи, плетясь между двумя подводами. Зимой скот не попадался. Говорят, прятался в своих норах. Потому зимой охотиться почти не ходили. Курень питался запасами с лета и приобретенным на теплых менах зерном. Как происходила сама охота, я не знал. Не знал также, где сотрапезники искали дичь и чем ее убивали. По сути, эта информация была для моих сородичей под таким же запретом, как и речь.
– Хорошо, коли так, – задумчиво ответил егерь, вновь впрягаясь в сани.
Весь оставшийся световой день мы плелись молча. Останавливались лишь попить и справить нужду. Уже темнело, когда егерь впервые остановился передохнуть. Я довольно сильно замерз без движения, хотя первые часы нашего пути холода совсем не чувствовал. Герман подошел к саням, где я лежал в обнимку с горбом. Достал из него свой волшебный шар и, посмотрев на него с досадой, сунул обратно. Он взглянул на меня, и в глазах его я прочел некое подобие тревоги.
– Замерз?
Я кивнул в ответ и, словно дав тем самым волю холоду, затрясся. Холод проникал всюду и, как ни кутался я в огромный егерский тулуп, он находил меня и заставлял дрожать еще сильнее. Егерь тем временем, сойдя с тракта, уже вовсю работал по пояс в сугробе, Закончив свою работу, он вернулся к саням и, вытащив из-под меня плотную ткань, что прихватил с собой из берлоги, устлал ею пол нашего нового укрытия. Завершив обустройство нашей стоянки, он вволок меня и свой горб в свежевырытую снежную нору. Затем он привалил ко входу наши импровизированные сани, а сам устроился поудобнее. К тому времени от холода я уже не чувствовал ни рук своих, ни ног. Герман вытащил из горба вторую голову и надел ее на себя. Она тут же начала светиться приятным белым светом, который, впрочем, не давал никакого тепла. Оглядевшись в тесной берлоге так, словно высматривает что-то за ее пределами, он вновь снял с себя голову и достал своего черного идола. На этот раз он молился своим богам более истово. Выкрикивал свое страстное «мэйдэй» так, словно от этого зависело качество молитвы. Просил выслать нам помощь, доказывал глухим богам своим, что у него больше нет какой-то энергии. Затем он несколько раз повторил какие-то непонятные мне слова, назвав их «координаты», и улегся спать. Несмотря на отчаянные попытки егеря докричаться до своих богов, те не спешили с помощью.
Есть в этот вечер егерь мне не дал. Мой Жии скулил, мешая заснуть. Ему вторил холод, который, несмотря на укрытие и егерский тулуп, все же проникал во все складки и щели, вытягивая из меня последние силы. В какой-то момент Герман протянул ко мне руку и, нащупав своей горячей ладонью мои заледеневшие ступни, ахнул в голос. Он тут же сдернул с меня свой тулуп и притянул к себе. Одной рукой он прижимал меня к своей горячей груди, другой шарил в своем горбу. Достав из него свою вторую голову, Герман надел ее на меня. Она была мне велика, но, как только я очутился внутри, мир вокруг резко преобразился. Слабо загудело в ушах, перед глазами появилось зеленоватое изображение лица егеря. Тот смотрел на меня с тоской в глазах, стараясь плотнее прижать меня к себе, попутно укрываясь тулупом. В его жарких объятиях я стал понемногу отогреваться. Сначала мне показалось, что егерь сам по себе такой горячий, но потом явственно ощутил разницу температур между его ладонями и грудью. Руки его были гораздо прохладнее. Вторая кожа его явно грелась сама по себе. Вот почему егерь мог проводить весь день на лютом морозе без тулупа и без второй своей головы. Впрочем, сейчас это открытие меня не сильно взволновало.
От холода соображал я туго, но, отогреваясь, стал понемногу проваливаться в чернь. Разглядывая сквозь сон маленькие зеленые полоски, бегающие перед глазами, я задумался над тем, а кем же был этот егерь? Он выглядел, как сотрапезник, но при этом не походил на них ничем, кроме внешности. Его боги, его магия, его повадки и речь – все говорило о том, что Герман не мог принадлежать к их числу. О том же говорила и лютая ненависть к нему Курьмы: соплеменников не пытаются убить при первом же удобном случае.
Маленькие зеленые полоски, за которыми я наблюдал сквозь сон, складывались из бесконечного числа маленьких символов. Некоторые повторялись чаще других, иные реже. Слева и справа были нарисованы контуры двух сотрапезников. Один из них был с изображением молнии на груди, другой с изображением перекрещивающихся полосок. Оба изображения были закрашены ярко красным до колен и пульсировали, словно предупреждая о чем-то тревожном.
Ближе к утру я проснулся от резкого звука. Голова егеря протяжно верещала, а изображение того сотрапезника, что был с молнией на груди, отчаянно пульсировало, закрашенное красным лишь до ступней. Я задергался, и егерь проснулся. Он быстро сдернул с меня свою голову и надел ее на себя. Вдруг звук стих, и голова погасла. Герман приподнялся на локтях и выругался, снимая ее с себя.
– Плохо дело, малыш, – сказал он хриплым со сна голосом. – Батарея сдохла.
Я не понял, кто именно умер, поскольку в сугробе, кроме нас двоих, больше никого не было. Может, ему приснилось?
– Автономки скафандра хватит еще на день перехода. Придется силовое поле отключить. Всю энергию на обогрев пустим. А дальше…
Он опять выругался. Затем, немного помолчав, ощупал меня.
– Согрелся? Ладно, пора выдвигаться. Скоро светает.
Сани мы бросили. Егерь уже не мог оставить меня в них, пусть даже и укутанного в тулуп. Стоя на коленях в нашем сугробе, он взвалил себе на плечи свой тяжеленный горб, а меня обвязал ремнями таким образом, чтобы я висел на нем спереди, плотно прижатый к его телу. Сверху он укрыл меня все тем же тулупом, взял в руки свою корявую палку, и мы выдвинулись в дорогу.
– Замерзнешь, – объяснял егерь свои манипуляции, когда привязывал меня к себе. – На санях никак нельзя. Вчера тебя всю дорогу ИКАС берег, пока заряд не иссяк.
Я уставился на него непонимающим взглядом.
– ИКАС – индивидуальный комплекс автономного существования, – пояснил Герман, но, видя, что понятнее мне не стало, поднатужился и разжевал еще сильнее. – Ну, шар этот летающий! Понял теперь?
