И вот сегодня вновь семнадцатое ноября, и по Праге движется шествие студентов со свечами, начавшееся от Института патологии на Альбертове, откуда пятьдесят лет назад отправилась похоронная процессия с телом Яна Оплетала... Сегодня семнадцатое ноября, уже семь часов вечера, я брожу с негритенком Кассиусом Клеем, моим котенком, на руках, белый забор, белый штакетник, который красила еще моя жена, белые планки освещают мне дорогу, я вышагиваю туда-сюда, а над Керском все еще стоит северное сияние, нежно-розовое и при этом зловещее марево на небосклоне, посреди которого в морозном воздухе сверкают звезды... я думаю об этой студенческой процессии со свечами, о разрешенном шествии, направляющемся с Альбертова к могиле Карела Гинека Махи на вышеградском Славине... Однако северное сияние нагоняет на меня страх, и я, Апреленка, боюсь, что все произойдет не совсем так, потому что вдоль Карловой площади стоит тяжелая техника МВД, а в близлежащих улицах уже наготове машины -- этакие клетки для перевозки арестантов или людей, каких отлавливали во время последних пражских демонстраций... в северном сиянии, в этом нежно-розовом зловещем мареве блещут звезды... и я опять wetterkrank, и даже черный котенок Кассиус дрожит у меня на руках...
Дорогая Апреленка, я как раз вспомнил, что маленького Франца Кафку с Целетной улицы, а позже -- из дома "Минута" водила через Староместскую площадь и далее по Тынскому переулку на Масную, где была немецкая школа, горбатая служанка, она даже вела его за руку... теперь я понимаю, почему маленький Кафка боялся... тогда, в тысяча восемьсот девяносто втором году, в Праге и особенно в Старом Месте ссорились и дрались чехи с немцами, так что австрийское правительство даже объявило чрезвычайное положение... а в девяносто седьмом эти стычки между чехами и немцами коснулись и евреев... Антисемитизм разгорелся с новой силой, и для евреев это вылилось в "декабрьский ураган"... Представители средних слоев еврейства, Апреленка, как пишет Теодор Герцль, передвигались по Старому Месту так, чтобы избежать проявлений национализма... как члены некоей подпольной организации... как встречающиеся в море корабли... поэтому не только они, но и Франц Кафка был от всего этого wetterkrank... все это предопределило и суть скорбного вдохновения писателя Франца Кафки, приведя его к "Процессу" и к разного рода заметкам в тетрадках в одну восьмую листа, в каких школьники, в том числе еще и я, делали словарики... В такой вот тетрадке в осьмушку листа Кафка записал: "Как-то раз нас посетил незнакомый человек, они с отцом закрылись в комнате, я с матерью сидел на кухне... затем вошел отец, бледный и взволнованный, он хотел пить, а когда напился, вернулся в комнату к тому чужому господину... придя же потом опять в кухню, он, весь дрожа, сказал, что должен уйти с этим человеком неизвестно куда... я говорю, папа, я пойду с вами... а отец торопливо оделся и сказал, что пойдет один, чужой господин его проводит, но идти он должен один... и вот они вышли, спустились по лестнице, и я видел, как сгорбившийся отец удаляется от меня по улице и сворачивает на площадь..." Я пересказал Вам эту запись из "Тетрадей в одну восьмую листа" своими словами, потому что саму тетрадку я тем временем потерял... точнее сказать, все вместе взятое называется "Восемь тетрадей в одну восьмую листа"... И это было как раз то самое, и напрасно пан доктор Кафка абонировал кабину в публичной купальне и упражнялся в плавании, напрасно арендовал лодку, чтобы укрепить нервную систему, напрасно ходил в Помологический институт в Трое окапывать деревья и напрасно ездил, сколько мог, по европейским курортам, будучи глубоко несчастлив от всего того, что его окружало; напрасно также он был четырежды помолвлен, дважды с Фелицией Бауэр, один раз с Миленой Есенской и наконец с Дорой Димант, которая способствовала его смерти, когда в Шенборнском дворце у него началось кровохарканье, и хотя туберкулез в открытой форме помогал ему писать, он медленно, но верно переместился из своего Замка в санаторий Кирлинг, где и умер...
...
Итак, в тот день семнадцатого ноября я стоял и смотрел в Керске на синее ночное небо, вышла луна, меня венчали звезды, над лесом, над соседским садом светилось мое любимое созвездие, созвездие Ориона, а над головой сиял Возничий... и я набрался смелости, пошел в дом и включил телевизор, наше телевидение, последние новости, и наконец дождался... Там показывали шествие студентов, предводительствуемых самим Василом Могоритой, они неторопливо шагали со свечами по разрешенному маршруту от Института патологии, откуда пятьдесят лет назад несли гроб с телом Яна Оплетала, но нынешнее шествие направлялось на Славин, и там, возле памятной доски поэта Карела Гинека Махи, сам Васил Могорита с еще несколькими студентами поставил свечу... и наше телевидение все это снимало, а потом было показано возвращение разрешенного студенческого шествия, и навстречу этим хорошим студентам шла еще большая демонстрация тоже студентов, но только "подстрекателей", как сказал комментатор, и вот два этих шествия объединились, и плохие переубедили хороших, и потом они все вместе направились по Плавецкой улице в центр города... Все это я, Апреленка, слышал и видел, и мне было приятно, ведь в конце-то концов, говорил я себе, я в первый раз видел репортаж не только о хороших, но и о плохих, и комментатор говорил без надрыва, не повышал голос, не поучал... И я отправился спать с чувством, что наконец-то в Праге происходит нечто значительное, причем с согласия городского национального комитета...
Однако утром ко мне приехал из Праги приятель, у него были выпучены глаза, он провел там целых четыре часа и насчитал пятьдесят тысяч человек в том шествии, что двигалось по Плавецкой улице к Национальному театру, он сам подсчитал, что их было пятьдесят тысяч, прикинув, что на один квадратный метр улицы приходилось по четыре человека... и, когда стемнело, он, стоявший возле "Смиховского погребка", видел, что Национальный проспект был заполнен молодыми людьми, широко распахнув глаза, они выкрикивали лозунги, а позже, примерно в восемь, со стороны Спаленой улицы на них двинулись отряды МВД в белых шлемах, но студенты уселись на землю прямо напротив стражей порядка, и вот сидящие демонстранты принялись протягивать вперед цветы и горящие свечи и петь... а потом наступило долгое молчание... и наконец произошло столкновение, поднялась суматоха, раздались крики, вопли и стоны... У моего друга, который приехал рассказать мне об этом, были багровое до синевы лицо и немигающие глаза, и он говорил, что такого он еще не видел, что позже вооруженные люди отрезали его от остальных и оттеснили вниз, к ресторану "У медвежат", при этом они сбили с ног нескольких журналистов... а потом, когда он через час вернулся туда, где началось столкновение сидящих и протягивающих цветы и свечки демонстрантов с вооруженной силой, он увидел, сказал мой друг, утирая ладонью мокрое лицо, что у "Редуты" на асфальте мостовой и на тротуарах валяются шарфы и шапки, он даже заметил там бюстгальтер... а из галереи вышел плачущий пожилой человек, держа в одной руке черный, а в другой -- желтый ботинок, со стороны же Национального театра доносились пение, крики и негодующие возгласы...
