Товарищ Оболикшто заглянул в кабинет Арехина. Александра Александровича не было — все-таки семь утра. А Орехин был: от общежития мимо МУСа ехал расстрельный отряд, вот и подвезли по-соседски.

Товарищ Оболикшто расспросил Орехина, не жалуется ли Александр Александрович на условия, не испытывает ли в чем нужду, тепло ли ему, светло ли. Насчет тепла, заверил Орехин, будьте покойны, не зря ж он на заготовках первый, неужто без дров оставит и родной МУС, и Арехина? А что до света, то Александр Александрович привык, когда в кабинете полутьма, потому и принес откуда-то тяжелой плотной материи, устроил шторы, которые приоткрывает едва-едва, и то, кажется, только для Орехина, сам Александр Александрович сумрак, любит, темноту. Отчего ж сумрак, поинтересовался товарищ Оболикшто. Орехин ответил, что наверное не знает, а думать думает на контузию. У него дружок тоже контуженный, так того иногда от света припадки бьют, с пеной изо рта. А иногда ничего. Он теперь банями заведует, Егорьевскими, дружок. Только бани пока не работают — и дров мало, и с водой перебои…

Товарища Оболикшто трудности орехинского дружка нисколько не интересовали, и он перешел к делу: в Москве появилась банда светящихся попрыгунчиков, и МУСу велено самым решительным образом эту банду изловить и обезвредить. Этой ночью попрыгунчики остановили автомобиль, везший саму Матильду Палиньскую, ограбили пассажиров и скрылись. Час назад нарочный принес пакет, в котором один из вождей просит принять меры к срочнейшему розыску преступников и возвращения награбленного, и опять же просит выделить для этого самых лучших работников МУСа. А кто у нас лучший работник?

Кто, переспросил Орехин, боясь надеяться. Конь в пальто, разрушая мечты, ответил товарищ Оболикшто. В Кремле после недавнего дела о Замоскворецком Упыре первым сыщиком заслуженно считают нашего Александра Александровича Арехина. Именно ему он, товарищ Оболикшто, и решил поручить это трудное, но очень ответственное дело.

— Я, конечно, польщен подобной оценкой моих способностей, — сказал Арехин, и оба — Орехин и товарищ Оболикшто — невольно вздрогнули: так незаметно, так тихо вошел в кабинет Александр Александрович. — И я, конечно, уважу просьбу товарища из Кремля, тем более что просьба — не приказ.

— То есть? — поинтересовался товарищ Оболикшто. — Просьба выше приказа, что ли?

— Просьба — штука неофициальная. И последствия как ее выполнения, так и невыполнения тоже — неофициальные.

— Да, понимаю, — протянул товарищ Оболикшто. Орехин же промолчал, потому что не понял, что, собственно, понял товарищ Оболикшто.

— Я могу получить этот пакет? — сказал Арехин.

— Пакет? Ах, пакет… Он адресован мне, но, пожалуй, вам он нужнее. Я сейчас…

Пакетом оказался листок писчей бумаги, вложенный в обыкновенный конверт без марки.

На конверте было написано размашистым, нарочито небрежным почерком:

— Вот. Теперь это ваше дело. Понадобится помощь — любая — обращайтесь не задумываясь. Сашка… То есть Александр Орехин целиком и круглосуточно в полном вашем распоряжении. Никаких заготовок, плакатов, уборки снега, ничего… — и товарищ Оболикшто ушел к себе.

Алехин посмотрел ему вслед, дождался, пока закроется дверь чужого кабинета, потом тихонько прикрыл дверь своего.

Арехин начал привыкать к месту. Как кот. По нынешним временам хороший кабинет. Не очень просторный, семь шагов в длину, восемь в ширину, но для следователя по особым делам в самый раз. Зато в высоту шесть шагов, ничто не давит, можно ходить, сидеть, лежать с прямою спиной. А что еще нужно человеку? Прямая спина есть наглядное свидетельство прямоты души. Человек с прямой спиной не способен на предательство, подлость, низкий обман, на все то, что несовместимо с понятием «честь». Поэтому в детстве гувернер, мистер Харрис, учил маленького тогда Сашеньку «держать спину».

Вот и держит по сю пору.

Или нет?

Два стола, четыре стула, и печка-буржуйка, во всяком случае, в кабинете разместились свободно. За вторым столом изредка посиживал Орехин. Изредка, потому что большей частью тезка Он проводил на воздухе, выполняя разные поручения — иногда Арехина, иногда — товарища Оболикшто, а иногда — и самих наивысших вождей. Поручения последних обыкновенно сводились к заготовке дров, расчистке улиц, борьбе с тифом и тому подобному. Орехину, конечно, не лес валить предлагалось, а быть старшим: надзирать за нетрудовым элементом, бывшими буржуями, которых обязали снабжать новые революционные учреждения дровами. Надзирать, управлять, а нерадивых наказывать. К чести Орехина, он тут же отбирал у самого немощного бывшего буржуя (сокращенно бебе) топор и начинал валить лес так, что только щепки летели. Они ж, бебе, и старые уже, и непривычные, говорил он, оправдываясь перед другими старшими. Да и околеть на морозе недолго, если ничего не делать… Зато с тифом бороться Орехов не терпел: требовалось рисовать плакаты со вшами и писать: «Либо вошь победит революцию, либо революция победит вошь». Правда, бебе прекрасно обходились без помощи старшего, рисовали вшей на загляденье, однако сама постановка вопроса казалась Орехину кощунственной. Нашли, понимаешь, супротивника! Он и тут не мог сдержаться, встревал, и вместо вшей у него получались насекомоподобные бандиты, царские министры, белогвардейские генералы и прочая сволочь. Один бебе, старичок-профессор, по преклонности лет освобожденный от повинности, но сопровождавший внучку (отменную рисовальщицу) даже сказал, что у Орехина большой талант примитивиста. А вот буквы Орехину не давались: выходили то слишком маленькими, то слишком большими, так, что умещалась лишь половина фразы. Он бы мог, конечно, поручить подпись любому из бебе, но стеснялся — подумают еще, что малограмотный. В общем, не уважал он ни тиф, ни плакаты, и потому с особым рвением набрасывался на настоящие поручения, поручения, достойные оперуполномоченного МУСа.

Арехин снял и повесил во встроенный шкаф пальто (шапку, бобровую, «думскую» он снял еще раньше), затем прошел к своему столу.

— Александр, вам света хватает? Да что я спрашиваю, конечно, нет. Зажгите лампу.

Электричества в здании отсутствовало вторую неделю, и потому лампа была керосиновой. Одиннадцатилинейная, с зеленым абажуром, она светила светом таинственным, почти волшебным. Беда только, что и с керосином случались перебои. Впрочем, Орехина за ударную борьбу с тифом премировали штофом керосина, и он впервые утаил добычу от товарища Оболикшто, оставил себе и Арехину. Арехин, правда, лампу на своем столе зажигал редко, а если и зажигал, то прикручивал фитилек почти по самое нехочу, чтобы светило едва-едва. Не из экономии, просто не любил яркого света. Выходя на улицу, он надевал очки с зелеными стеклами. Глаза бережет, пояснил он как-то Сашке. Понятно, контузия и все такое.

Пока Сашка возился с лампой (дело деликатное, поспешишь — стекло лопнет, где другое взять?) Арехин прошел на свое место, сел поудобнее за стол (стол он взял не глядя, а вот стульев перепробовал с полдюжины, пока отыскал подходящее полукресло, еще и пошутил: настоящий сыщик наполовину работает головой, а наполовину задом, поэтому беречь следует и первое, и второе), и открыл конверт.

Орехину никто не писал вообще. Родители, что остались в Шаршках, маленьком сельце Черноземной губернии, хоть и грамотны, а что писать? Они за царя, за прежнюю власть, он — солдат революции. Да и почты никакой нет, а с оказией передавать — нет уж, учены. Один недотепа в их отряде передал, а потом все узнали, что отец у него — лавочник. Паразит, значит. Хорошо, недотепа не дожил до позора, в бою погиб.

А вот товарищу Оболикшто пишут. Прямо из Кремля. Вожди. Таким доверием гордиться можно. Не можно — нужно. Если бы ему, Сашке Орехину кто-нибудь из Кремля написал, он бы письмо это у самого сердца носил. Выменял бы на пайку хлеба портсигар серебряный, только вместо папирос положил бы письмо внутрь. А то ведь замарается быстро, если просто носить. Ну, а уж если бы какой вождь к нему с просьбой обратился, он бы ту просьбу непременно выполнил. Жизнь бы положил, а выполнил.