Впереди, за столиками, сидели одноклассники. Кто-то помахал им рукой, пришлось отозваться.

– Обычно здесь проходят тусовки. Сегодня обставлено по-другому.

– Славно, славно. Вполне!

– Отец врыл в это целое состояние.

– А что там в плитке блестит?

Вадик громко ответил:

– Плитка делалась на заказ. В Италии. Приколись? Фишка в том, что в темноте зал пронзают тончайшие нити.

Гера наигранно восхитилась:

– Да ты поэт.

– Катя, – он обратился к моей заскучавшей подруге. – Гермиону я у тебя забираю. Обещаю вернуть. Завтра.

– Возражаю, категорически.

– Так я и думал. Поэтому столик у нас с Герой отдельный. Тебе покажут, где сесть.

Он подозвал официанта, и Катю посадили так далеко, что Гера с трудом разбирала посылаемые ей сигналы. Катя напрасно волновалась. Между Герой и Вадиком такая же бездна, сколько песка между плодородными землями в пустыне Сахара.

– Слушай, – Вадик придвинулся, – давай выпьем за встречу.

– Выпьем. Давай.

Он щелкнул пальцами, и официанты принесли марочных вин на выбор; Гера разглядела год изготовления на этикетке одной из бутылок – тысяча восемьсот девяносто седьмой. Официант сперва неторопливо наполнил бокал Гере и только потом обслужил ее кавалера.

– За возобновление дружбы, – произнес Вадик торжественно.

Вино оказалось странным на вкус, но приятным. Гера не заметила, как быстро опорожнила бокал.

– Повторим?

– Повторим.

«Пить больше не буду. Сделаю вид, что глотаю, но к вину не притронусь. Если голова останется светлой, Вадик для меня не опасен».

Вадик ударился в воспоминания:

– Слушай, помнишь, как мы яростно спорили?

– Мы разные, в этом проблема, – она снова глотнула вина и закрыла глаза.

– Нравится? Хочешь, подарю пару бутылок?

– Не откажусь.

Вадик оказывал Гере особенное внимание, и она видела, что дело здесь не в желании восстановить прежнюю «дружбу». Их школьные отношения были натянутыми, никаких нежных чувств с ее стороны. Вадик подкидывал ей такие сюрпризы, от чего у нее возникали проблемы. Мышь в ранце, испорченные тетради с контрольной, выброшенный в окошко учебник – такие «знаки внимания» дружескими не назовешь. Когда перед выпускными он отличился опять – сжег кислотой ее юбку, терпение кончилось. Они подрались в раздевалке для мальчиков.

Раньше Гера считала Вадика человеком с ограниченным потенциалом. Спустя годы он научился производить впечатление, но все равно оставался все тем же мелким засранцем.

И этот засранец сидел напротив нее, как преданный друг.

– Куришь? – он протянул сигарету.

– Только в торжественных случаях.

– А сейчас какой случай?

– Пожалуй, особый.

Он щелкнул зажигалкой, она прикурила. Затянулась.

– Над тобой отличная вытяжка. Работает как пылесос.

Она запрокинула голову. Уходящие ввысь серебристые трубы висели над каждым столом. В их светильнике точечные лампочки располагались по краю, а в недрах трубы слышался гул.

– Батин столик. Мощная вытяжка только здесь, в остальных послабее. Дорогая игрушка. Смотри!

Он оторвал край от салфетки, положил на ладонь, поднял руку – медленно, искоса поглядывая на Геру. Бумага запрыгала, приподнялась над ладонью и пулей улетела в трубу.

– По краю вытяжки детекторы с нейтрализатором запаха, вроде аэрозоля. Аэрозоль нам доставляют из-за границы. В основе всей этой байды – лавандовое масло. Лаванда перебивает многие запахи, – Вадик что-то покрутил, и серебристая конструкция чуть соскользнула вниз. – Оп! Лампу можно поднять или изменить освещение – такое вот изделие номер один.

– Твой отец сидит на марихуане?

Он косо на нее посмотрел:

– Ты что, вчера родилась?

Гера положила сигарету на край низкой креманки с апельсиновым джемом, поданным к мясу. Горстка пепла упала на стол.

Вадик поглаживал ее по спине.

– Сейчас начнется представление. В духе «Голубого огонька» времен застоя, прикалываешься?

– Не успеваю. Но вижу, что ситуация «один-ноль» не в пользу директрисы. И чья это инициатива?

– Требование руководства школы. Как говорится, без комментариев.

Привычный к оргиям клуб превратился в театр абсурда. На сцене до смешного неубедительно смотрелись артисты, исполнявшие песни из репертуара далеких восьмидесятых. Гера понимала: программа одобрена директрисой.

Верхний свет погасили. Зал пронзили тонкие нити; – плитка волшебным образом отражала лучи, наполняя дымную, прокуренную атмосферу мистической аурой.

Звуки становились громче, от ярких вспышек софитов в глазах появились круги. Теперь Гера двигалась резко: предметы двоились, подробности смазывались.

В проходах между столиками танцевали. Люди соединялись, превращаясь в многоруких чудовищ, как будто бы она попала на бал индийских богов. Она протерла глаза.

Откуда-то появилась уборщица и старательно замахала тряпкой.

Или это стриптизерша, танцующая возле швабры?

Или черная колдунья Мамбо?

Темнолицая Мамбо мечется возле шеста в стенаниях, сыплет под ноги то ли муку, то ли снег. Плачет, поет, взывает к лоа: «Папа Легба, открой ворота! Папа Легба, открой ворота!». Самозабвенно красива сейчас колдунья. Ее лицо разглаживается, светлеет. Руки переплетаются, двигаются в такт барабанным звукам. Мука сыплется перьями убитого петуха, застилая глаза. «Я слежу за тобой», – шепчет ей на ухо Мамбо. – «Я вернусь, чтобы открыть нужную дверь».

Вадик дернул ее за руку, и она очнулась. Вино запросилось наружу.

– Что с тобой? Дать глоток минеральной воды?

– Нет, – она повела рукой, – мне… нужно… носик припудрить!

Не успела она отойти от стола, как к ней подошел невысокий мужчина.

– Потанцуем?

Она узнала Пашу Карпухина – личность талантливую, неординарную, обласканную директрисой. Из-за модной испанской бородки Паша выглядел солидно, хотелось обратиться к нему по имени-отчеству.

– Не может быть! Пашка? Сколько лет, сколько зим!

Паша обнял Геру за талию, и они заскользили по кругу.

– Как поживаешь?

Одноклассник вежливо отозвался:

– Неплохо. Как ты?

– Работаю. Не замужем.

– А я женат. У меня две дочери-погодки: четыре и три года.

– Как летит время. Где ты работаешь?

– Я психиатр. Приходится работать с такими необычными типами!

– Почему ты выбрал психиатрию? У тебя же красный диплом был – открытая дорога в МГУ.

– Психиатрия мне интересна.

– Чем?

Павел охотно углубился в дебри вопроса:

– Как ты думаешь, почему люди воспринимают реальность по-разному? И где та грань, переступив через которую становишься нашим клиентом?

Гера пожала плечами:

– Никогда не задумывалась. Это повод для размышления.

– Вот! – он с размаха сжал ее плечи. – Нужно задумываться о жизненных гранях. Чужие судьбы – они, как одежда. Ничто не мешает тебе видеть мир чужими глазами. Сравнивая себя с кем-то, ты учишься взгляду со стороны. Но главное даже не это. Фотографы знают: правильный ракурс обеспечивает им успех фотоснимка. Но как это – правильно? Из положения лежа? Подбородок задавит. А если подняться повыше? Ага! Открылись прекрасные глаза, нежный лоб и чудесные ушки. Каждый из нас видит то, что хочет увидеть. То же самое с чувствами. Вот как ты представляешь себе сожаление?

Гера включилась в игру:

– По-моему, это ощущение неудобства. Потеря комфорта, утрата.

– Это твое восприятие. И не факт, что Вадик с тобой согласится. Один из моих пациентов утверждал, что сожаление – это ветер.

– Необычно и красиво. Но непонятно.

– Представь себе ма-аленький смерч. А теперь представь, что этот смерч уносит все сожаления. Чувства, унесенные смерчем – красиво? Жизни, отобранные человеком, который не сожалеет – красиво?