Парнишка снял очки-консервы и сунул в карман. В спутанные волосы набилась пыль. Ему не хотелось подниматься по растрескавшимся бетонным ступенькам и переступать порог, но он жил в этом доме и понимал, что иначе нельзя.

«Зайду – и назад», – подумал он, шагнув на первую ступеньку.

Дверные петли взвизгнули, как ошпаренная кошка. Коди поспешил за непрочную деревянную дверь в полумрак. Запертая в стенах дома жара буквально высасывала воздух из легких, и парнишка оставил внутреннюю дверь открытой, чтобы хоть немного проветрить. Он уже почувствовал кислый перегар «Кентукки джент», любимого папашиного виски.

В ближней комнате, перемешивая тяжелый воздух, крутился вентилятор. На столе около пятнистого дивана валялись игральные карты и стояли переполненная окурками пепельница и немытый стакан. Дверь в спальню отца была прикрыта. Коди задержался, чтобы распахнуть окна, потом, зажав под мышкой вешалку для галстуков, двинулся к себе в комнату.

Но не успел добраться до нее, как услышал скрип – открылась отцовская дверь. Ноги Коди налились свинцом. И тогда скрежещущий, как покоробленная пила, голос невнятно (дурное предзнаменование!) выговорил:

– Ты чего тут шныряешь?

Коди промолчал, и отец заорал:

– Сын! Остановись и ответь!

У парнишки отнялись ноги. Он опустил голову и принялся разглядывать одну из синих роз, вытканных на нитяном коврике.

Усталый пол заскрипел под ногами папаши. Запах «Кентукки джент» стал сильнее, к нему присоединился тяжелый дух давно не мытого тела. И разумеется, одеколона: папаша расплескивал его по лицу, шее и под мышками, называя это «помыться». Шаги затихли.

– Ну так что? – спросил папаша. – В молчанку играем?

– Я… думал, ты спишь, – сказал Коди. – Не хотел тебя будить…

– Чушь. Чушь в квадрате. Кто тебе велел открывать окна? Мне тут это окаянное солнце не нужно.

– Жарко. Я подумал…

– Тебе, балбесу, только и думать. – Снова шаги. Ставни с треском захлопнулись, отсекая солнечный свет, превращая его в пыльную серую дымку. – Не люблю солнце, – сказал папаша. – От него бывает рак кожи.

В доме сейчас не меньше девяноста градусов. Коди ощутил, как по телу под одеждой медленно течет пот. Шаги опять направились в его сторону, и Коди дернули за сережку-череп. Он поднял глаза и увидел отца.

– Чего не вставишь такую же в другое ухо? – спросил Кёрт Локетт. С худого лица с квадратной челюстью смотрели глубоко посаженные мутно-серые глаза с сеткой морщин вокруг. – Все бы поняли, что ты сдвинулся вовсе, а не наполовину.

Коди отвел голову, и отец выпустил его ухо.

– В школе сегодня был? – спросил Кёрт.

– Да, сэр.

– Хоть одному копченому ума вложил?

– Почти, – ответил Коди.

– «Почти» не считается.

Кёрт обтер тыльной стороной руки сухие губы, отошел от Коди и плюхнулся на диван. Взвизгнули пружины. Кёрт был столь же жилистым, как и сын, с такими же широкими плечами и тощими бедрами. Припорошенные сединой и редеющие на макушке темно-каштановые волосы он зачесывал назад, намертво закрепляя кок «Виталисом». Курчавые светлые волосы Коди унаследовал от матери, которая умерла в больнице города Одессы, штат Техас, давая ему жизнь. Кёрту Локетту было всего сорок два года, но пристрастие к «Кентукки джент» и долгие вечера в клубе «Колючая проволока» состарили его по крайней мере лет на десять. Под глазами – набрякшие мешки, а по обе стороны от тонкого точеного носа кожу бороздили глубокие морщины. Сейчас он красовался в любимом наряде: ни ботинок, ни носков, лишь заплатанные на коленях джинсы и огненно-красная рубаха с вышитыми на плечах ковбоями, набрасывающими лассо на волов. Вынув из кармана пачку «Уинстона», Кёрт прикурил. Коди смотрел, как колеблется огонек в трясущихся пальцах отца.

– Скоро «мокрые спины» всю землю подомнут, – объявил Кёрт, выдохнув облако дыма. – Все захапают и еще потребуют. И остановить их можно только одним: напинать по заду. Согласен?

Коди на секунду опоздал с ответом.

– Согласен? – повторил Кёрт.

– Да, сэр. – Коди двинулся в сторону своей комнаты, но отцовский голос снова остановил его.

– Фью! Я тебя не отпускал. Я с тобой разговариваю, сын. – Кёрт снова глубоко затянулся. – На работу пойдешь?

Коди кивнул.

– Хорошо. А то курить нечего. Как думаешь, твой копченый начальник даст пачечку?

– Мистер Мендоса нормальный чел, – произнес Коди, – не такой, как другие.

Кёрт молчал. Вынув сигарету изо рта, он уставился на красный огонек.

– Все они одним миром мазаны, – спокойно отозвался отец. – Все. Будешь думать по-другому, сын, Мендоса тебя наколет.

– Мистер Мендоса всегда был…

– Это что еще за мистер Мендоса? – Кёрт воззрился на сына. «Проклятый сопляк, – подумал он. – Деревянная башка!» – А я тебе говорю, все они одним миром мазаны – и точка. Так принесешь курево или нет?

Коди, не поднимая головы, пожал плечами. Но он чувствовал на себе взгляд отца и волей-неволей пообещал:

– Принесу.

– Договорились. – Отец вернул сигарету в угол рта, затянулся, и табак ало затлел. – А это что за хреновина?

– Ты о чем?

– Вон та хреновина. Вон. – Кёрт ткнул в сына пальцем. – У тебя под мышкой. Что это?

– Ничего.

– Парень, я еще не ослеп! Я спрашиваю, что это такое!

Коди медленно вынул из-под мышки вешалку для галстуков. Ладони взмокли, по шее струился пот. Нестерпимо хотелось глотнуть свежего воздуха. Глядеть на отца мальчику всегда было трудно, словно при виде Кёрта становилось нестерпимо больно глазам, и всякий раз, когда Коди оказывался рядом с папашей, внутри у него что-то обмирало и делалось тяжелым, созревшим для похорон. Но что бы там ни обмирало, иногда оно выкидывало поразительные коленца. Могильщикам с ним было бы не справиться.

– Просто вешалка для галстуков, – объяснил он. – Сделал в школе.

– Отцы-святители! – Кёрт присвистнул, поднялся и направился к Коди. Тот отступил на шаг и только тогда спохватился. – Подними-ка, хочу поглядеть. – Кёрт протянул руку, и Коди позволил ему коснуться вешалки. Пятнистые от никотина пальцы отца ласково прошлись по гладкому дереву и квадратикам поддельного перламутра. – Ты сделал? А кто помогал?

– Никто.

– Ей-богу, отлично сработано! Края глаже, чем у бейсбольной биты! Сколько же времени ты возился?

Не привыкший к отцовским похвалам Коди занервничал еще сильнее.

– Не знаю. Конечно, не две минуты.

– Вешалка для галстуков. – Кёрт хмыкнул и покачал головой. – Вот это да! Никогда не думал, что ты можешь сделать такую штуку, сын. Кто тебя научил?

– Сам научился.

– Красивая хреновина, чтоб я сдох. Серебряные квадратики больно хороши. В них весь шик, так?

Коди кивнул. Ободренный отцовским интересом, он осмелился переступить границу, которую они с Кёртом провели давным-давно после бесчисленных ночных скандалов, холодного молчания, пьяных драк и ругани. Сердце Коди зачастило.

– Тебе в самом деле нравится?

– Спрашиваешь!

Коди дрожащими руками подал вешалку отцу.

– Я сделал ее для тебя.

У Кёрта Локетта отвисла челюсть, и он уставился на сына, переводя ввалившиеся глаза с вешалки для галстуков на лицо мальчика и обратно. Медленно протянув обе руки, отец взялся за вешалку. Коди отдал.

– Батюшки! – Кёрт говорил тихо, уважительно. Он прижал вешалку к груди. – Бог ты мой! В магазине ведь такую не купишь?

– Да, сэр. – То, что обмерло внутри у Коди, вдруг встрепенулось.

Пальцы Кёрта играли с деревом. У него были грубые, покрытые шрамами руки человека, который с тринадцати лет рыл канавы, укладывал трубы и клал кирпич. Осторожно, как ребенка, прижимая к себе вешалку, отец вернулся к дивану и сел.

– Красотища, – прошептал Кёрт. – Красотища-то какая! – Мимо лица плыла паутина сигаретного дыма. – Было дело, работал я по дереву, – сказал он, глядя в никуда. – Давным-давно. Брался за любую работу, какая подворачивалась. Бывало, дает мне твоя мама бутерброды на обед и говорит: «Кёрт, сделай так, чтоб сегодня я тобой гордилась», а я отвечаю: «Бу сде, Сокровище Мое». Это я твою мамку так звал – Сокровище Мое. Ох, какая ж она была хорошенькая… Глянешь на нее – и поверишь в чудеса. Такая хорошенькая… красавица моя. Сокровище. Вот как я звал твою мамку. – Глаза отца повлажнели.