Она хорошо знала и любила цитировать европейскую классическую литературу, побывала с родителями в Германии и в австрийском Тироле. Катя рано осиротела: в 1904 году умер ее отец, а спустя два года – мать. После Революции 1905 года она подпала под влияние сестры Веры, и за радикальные взгляды обе угодили в тюрьму. Арестовали Катю за содействие социал-демократам, то есть марксистам, которые позже разделятся на большевиков и меньшевиков. После пятимесячного заключения ее освободили на поруки и она смогла вернуться к учебе в «Петровке».
В отличие от Николая, которого в средней школе обучали азам коммерции, Катя к поступлению в «Петровку» обладала более широким кругозором. Она уже была твердо убеждена, что хочет посвятить жизнь сельскому хозяйству. Николай познакомился с ней в «Петровке», и его сразу привлек ее ум и твердость духа. А ей, в свою очередь, нравилось его внимание, она восхищалась его энергией и упорством в учебе, но отношения между ними не были романтическими. Он тянулся к ней, как дитя к родителям, за сочувствием, которого не получал ни от родного отца, ни от матери.
Катя знала Николая совсем не таким, каким он представал перед окружающими. В отличие от коллег у него не было «цели определенной, ясной, которая может быть у любого агронома», – делился он с ней. «Смутно в тумане горят огни (простите за несвойственную поэтичность), которые манят… Мало уверенности в себе, в силах. Подчас эти сомнения очень резки, сильнее, чем кажется со стороны»[45]. Посторонние не замечали за ними взаимной симпатии и были немало удивлены, узнав об их помолвке в 1910 году, когда Катя окончила «Петровку».
Несмотря на отличную академическую успеваемость, Катю не пригласили остаться на кафедре. Министерское начальство резко не одобряло ее радикальных взглядов, а арест и вовсе не способствовал карьере. Вместо этого она работала домашней учительницей.
Николай закончил учебу годом позже, в 1911 году, и Д. Н. Прянишников порекомендовал зачислить его в штат «Петровки» на кафедру частного земледелия для подготовки к получению профессорского звания. Николай говорил Кате, что, по его мнению, Дмитрий Николаевич переоценивает его таланты, особенно предложив ему выступить с речью на церемонии вручения аттестатов на Голицынских высших женских сельскохозяйственных курсах. Вавилов читал здесь лекции и провел несколько занятий. «Я, по правде сказать, оторопел, – писал Вавилов. – Суть в том, что неудачи с педагогикой настраивают очень скверно и обескураживают самого себя»[46].
К этому времени Николай Иванович уже решил посвятить свою жизнь науке во имя общественного блага. Он готовился встать на путь собирателя и селекционера растений и выбрал для себя двух менторов старшего возраста – русского и англичанина.
Русским наставником Вавилова стал Роберт Эдуардович Регель, ботаник и садовод немецкого происхождения. Его отец Эдуард Людвигович фон Регель был директором Императорского ботанического сада в Санкт-Петербурге, по богатству коллекции семян и гербария уступавшего лишь Королевскому ботаническому саду в Лондоне. Он разводил садовую землянику и консультировал владельцев крупных поместий. Единственный в России доктор садоводства и магистр ботаники, Роберт Эдуардович Регель был активным членом основанного его отцом Императорского Российского общества садоводства, ботаником-практиком. На фоне столыпинской аграрной реформы 1906 года, когда в стране происходило упразднение сельской общины и более процветающие крестьянские хозяйства становились независимыми собственниками земли, Регеля приглашают возглавить санкт-петербургское Бюро по прикладной ботанике при Ученом комитете Министерства земледелия и государственных имуществ Российской империи. Здесь он заложил основу первой русской коллекции культурных растений[47]. Кроме того, он обладал значительным влиянием в придворных кругах как член Ученого комитета Министерства земледелия.
Англичанином стал Уильям Бэтсон, зоолог, эволюционный биолог и горячий приверженец теории наследственности Менделя. Бэтсон был выдающимся и независимым мыслителем. Его категорическое неприятие дарвинистских представлений о том, что некоторые случаи изменчивости в растениях и животных вызывались воздействием факторов внешней среды, снискало ему среди коллег не самую лучшую репутацию доктринера. Но он был убежден, что генетика Менделя даст этим случаям лучшее объяснение, и оказался прав. Николай Иванович поставил себе цель стажироваться у этих авторитетных ученых и добивался ее с решимостью и уверенностью, идущими вразрез с его сомнениями в самом себе, которые он выражал в письмах Кате.
Вавилов познакомился с Регелем во время той самой поездки на съезд в Харькове, когда в пути он участвовал в инсценировке суда над менделизмом. В 1911 году он обратился к Регелю с просьбой о стажировке в Бюро по прикладной ботанике. Тон этого письма – подкупающая смесь лести, серьезных намерений и стремления к сотрудничеству, пример необычного для двадцатичетырехлетнего человека красноречия.
«На Харьковском селекционном съезде я получил от Вас надежду на содействие, и теперь снова решаюсь повторить свою большую просьбу о разрешении заниматься в Бюро…», которое в то время было «единственным учреждением в России, объединяющим работу по изучению систематико-географии культурных растений…». «Весьма ценными почитал бы для себя всякие указания работников Бюро в разрешении пользоваться Вашей библиотекой. Сознавая ясно загроможденность Бюро работою, лично постарался бы быть возможно меньше в тяготу работникам Бюро. Необходимейший инструментарий (лупа, микроскоп) захватил бы с собою. С всевозможными неудобствами мирюсь заранее»[48].
Регель принял его на практику: «…мы ожидаем Вас в Петербурге в ближайшее время. P. S. Свободный микроскоп у нас имеется. Если бы Вы могли привезти с собою свою препаровальную лупу, было бы хорошо»[49].
С этого начинается годичное исследование, главным образом посвященное изучению пшеницы. Вавилов производит хорошее впечатление на Регеля, но в самом себе еще не уверен. Молодой агроном пишет Кате, что ему хочется идти исследовательским путем, но он сомневается, достаточно ли у него способностей: «Возможны разочарования и отступления»[50]. Особые сомнения касаются следующего этапа образования – намеченной продолжительной командировки в лаборатории в Европе: «…мало уверенности в том, что сможешь, сумеешь. Уж очень все это быстро. Похоже на карьеризм, от коего боже упаси. Боязно переоценки и пустой фикции. Все эти публичные выступления – одно огорчение и неприятности». И хуже всего, по словам Николая, то, что он сильно отстал в научной литературе: «…о Mutation Theories и не мечтаю. Пo грибам полное невежество, [то же] по систематике, и неумение совершенно экспериментировать. А язык – ужас. Надо учиться и учиться ‹…›»[51].
Складывалось такое впечатление, что молодожены уже установили границы отношений: это будет дружба и моральная поддержка и прежде всего наука, а не любовь. Катя поддерживала мужа в минуты неуверенности в себе, а Николай дал ей то, чего ей не хватало, – семью и дом. Они поженились в Москве в 1912 году. На свадебной фотографии оба пристально смотрят в объектив; Николай выглядит настороженным и ранимым, а у Кати на лице написано безразличие, будто она участница какого-то действа, которое ей не по вкусу. Они оба не хотели шумихи вокруг свадьбы. Николай пытался скрыть ее от товарищей по «Петровке», но о ней стало известно одному из профессоров, который его «выдал»[52]. Вскоре молодая пара отбыла в Европу, к Уильяму Бэтсону, которого Николай Иванович выбрал своим вторым наставником. В этой поездке Вавилов сформируется как ученый, а Катя отдалится и от него, и от науки.
