Василий представил себе, как Путята «с ветерком» катится через весь город на телеге, годной разве что для перевозки пустых бочек, и втайне возжелал, чтобы царь принял это предложение. Но, очевидно, Путята представил себе то же самое — и отказался, а вместо этого решил зайти к градоначальнику и одолжить у него конный выезд, чтобы добраться до дому. Василий вызвался сопровождать Путяту. Царь глянул на него исподлобья, но промолчал, и Дубов принял это за знак согласия.

Князя Длиннорукого они застали сидящим за обеденным столом в обнимку с Евдокией Даниловной. Перед ними стоял наполовину опростанный кувшин сливовой наливки — свято соблюдая советы Серапионыча, водкой градоначальник супругу не потчевал.

Когда нежданные гости вошли, супруги как раз пели на два голоса, но отнюдь не патриотические песни из репертуара «Идущих вместе», а нечто совсем иное, слышанное княгиней в ее «докняжеской» жизни в Бельской слободке. Мы рискнем привести только один куплет, по сравнению с прочими наиболее скромный и целомудренный:

Увидев Василия, княгиня смутилась и даже на миг прервала пение, но Дубов ей чуть заметно кивнул — дескать, все путем, продолжайте в том же духе — и Евдокия Даниловна, задорно подмигнув гостям, зачастила:

Хоть и не сразу, но сообразив, что к нему пожаловал собственною особой Государь Путята, хозяин не без труда выбрался из-за стола и почтительно поклонился. Княгиня же, как ни в чем не бывало, осталась сидеть и даже подлила себе в чарку еще наливки.

— Сударыня, может быть, вы хоть на миг оторвете задницу от стула и привстанете, когда перед вами стоит царь? — не выдержал Путята.

— Чаво? — пренебрежительно глянула на него княгиня. — Кто тут царь — уж не ты ли? — Евдокия Даниловна громко захохотала: — Не смеши людей!

— Душенька, это ж и впрямь царь, — попытался было убедить супругу князь Длиннорукий, но та уже никого не слышала, опричь себя:

— Да какой ты царь? На себя посмотри — таких, как ты, троих возьми, а все царь не получится. Царь!.. Царь — это ого-го, а ты просто недомерок какой-то!

С этими словами княгиня наконец-то соизволила оторвать задницу от удобного стула, но лучше бы она этого не делала.

— Пошел прочь отсюда, — пуще прежнего напустилась она на Путяту. — А ежели ты думаешь, что здесь тебе чарку дармовую нальют, то не дождешься!

— Евдокия, но это же и в самом деле царь, — еще раз попытался Длиннорукий вразумить супругу, но увы — с прежним успехом. То есть неуспехом.

— Кто царь — вот этот вот? — с величайшим презрением переспросила Евдокия Даниловна. — Да ты ж, князь, говорил, что сам скоро царем станешь, а перед всяким придурком лебезишь!

Даже несмотря на изрядное подпитие, князь Длиннорукий не на шутку перепугался и в глубине души возбранил себя за словесную несдержанность. Дело в том, что князь представлял собою наглядное подтверждение известной поговорки о трезвом уме и пьяном языке. Конечно, это не означало, что он похвалялся перед супругой своими притязаниями на царский престол — речь шла несколько о другом: градоначальник высказал мысль, что если уж с Дормидонтом пресекся славный род прежних правителей, то более естественным было бы, если б царем стал он, древнеродовитый князь Длиннорукий, а не «нечаянно пригретый славой» Путята.

Однако Путята в такие тонкости вдаваться не стал.

— Ну что ж, дорогой князь, я так вижу, что сегодня у нас с тобою разговора не получится, — произнес царь очень тихим и вкрадчивым голосом, отчего даже у Василия по спине мурашки пробежали. — Но завтра мы с тобой поговорим. Начистоту поговорим.

С этими словами Путята медленно направился к выходу. Князь Длиннорукий кулем плюхнулся на стул и теперь сидел ни жив ни мертв, тщась осознать ужас произошедшего и всю глубину своего предстоящего падения. Зато княгине, похоже, и море было по колено.

— Ты что, пащенок такой, угрожать нам задумал?! — взвилась Евдокия Даниловна и, схватив со стола кувшин с остатками наливки, запустила им в Путяту.

— Что вы себе позволяете! — пискнул Государь, едва увернувшись от кувшина.

— Два — два, — с еле скрываемым злорадством проговорил Василий.

Однако Евдокию Даниловну этот ничейный счет явно не устраивал — она только-только вошла во вкус. Следом за кувшином в Путяту полетели кружки, тарелки, недоеденная луковица и, наконец, расписной поднос, на котором все это лежало. А Дубов едва успевал загибать пальцы:

— Два — три. Два — четыре. Два — пять. Два — шесть…

Поняв, что промедление чревато самыми печальными последствиями вроде цветочного горшка или полведерного самовара, Путята поспешил прочь из негостеприимного дома. Украдкой показав княгине даже не один, а оба больших пальца, что означало высшую степень восхищения, Василий выскочил следом.

На улице, неподалеку от крыльца длинноруковского терема, уже стоял царский экипаж, а «Идущие вместе» при виде обожаемого правителя приветствовали его с радостью, но не очень громогласно, чтобы ненароком снова не напугать царских лошадей.

Уже садясь в карету, Государь сдержанно сказал Дубову:

— Василий Николаич, я бы на вашем месте так не резвился, покуда останки вашего друга, новопреставленного отца Александра, не преданы земле.

И Путята даже благочестиво перекрестился.

— Что вы сказали? — вскричал Дубов.

— Что слышали, — почти грубо ответил царь и скрылся в карете.

Василий понял — это не выдумки.

Будто на автопилоте, он добрел до дома Чумички и, получив от него подтверждение печальной вести, попросил колдуна поскорее переправить его на Горохово городище. Дубов понимал, что сделал все, что мог, и, наверное, даже чуть более того.

Опоздав на последний автобус, Серапионыч с Васяткой отправились в Покровские Ворота, куда по тропкам, хорошо известным доктору, они добрались за пол часа.

Хозяин, Иван Покровский, встретил гостей очень радушно, и так как время ужина давно миновало, то просто приготовил безалкогольный глинтвейн по собственному рецепту — то есть вино заменил виноградным соком. Такое варево можно было пить и Васятке, а доктор недостаток градусов восполнял небольшими, но частыми добавками из своей знаменитой скляночки.

Поскольку Иван Покровский принадлежал к числу «посвященных», то есть прекрасно знал о существовании параллельного мира и даже бывал там, то Серапионыч мог ему поведать все без утайки. И, разумеется, доктор не упустил возможности блеснуть мастерством рассказчика, так что даже Васятка едва признавал в его изложении те события, в которых сам участвовал. Единственное, что заставляло Серапионыча сдерживаться и хоть как-то «отслеживать» повествовательный поток — это опасение невзначай назвать отца Александра «покойным» или как-то иначе проговориться о его горестной участи.

Глядя на представительного владетеля Покровских Ворот, Серапионыч с трудом узнавал в нем того юного поэта, вместе с которым гостил в Доме культуры у профессора Кунгурцева каких-то несколько часов назад. Но в том, что внутренне он мало изменился, доктор понял, едва Покровский открыл рот.

— Владлен Серапионыч, то, что вы рассказываете — это просто удивительно, — сказал Иван, щедро подливая гостям «трезвого» глинтвейна. — Но одного не пойму — для чего Путяте понадобилось действовать именно так? Ведь с его способностями он мог бы достичь своих положительных целей, не прибегая к негодным средствам.

Иван Покровский ненадолго замолк, как бы ожидая возражений со стороны гостей. Но так как возражений не последовало, то поэт продолжал: