Однако на кладоискателей аргументы Петровича должного воздействия явно не оказали: Каширский продолжал самозабвенно рыть яму, а Анна Сергеевна продолжала давать ему ценные указания, каковые Каширский, впрочем, таковыми вовсе не считал.

— Анна Сергеевна, я прекрасно знаю, где и как нужно копать, — не переставая размеренно работать лопатой, говорил Каширский. — Более того, уже пол часа я все явственнее ощущаю золотые корпускулярные потоки, исходящие из земли, и если бы вы не отвлекали меня посторонними разговорами, то клад уже давно был бы найден.

— Какие еще потоки! На огороде вы тоже чуяли всякую хренотень, а чем все кончилось? Но второй раз это у вас не пройдет, и не ждите!

— Очень хорошо, тогда помолчите хоть немного и не мешайте мне работать, — с легким раздражением произнес Каширский и быстрее замахал лопатой.

— А и вправду, чего я тут вожусь с вами, — неожиданно согласилась Анна Сергеевна. — Лучше пойду искупаюсь.

И с этими словами госпожа Глухарева направилась к берегу.

— Куда? Нельзя! — закричал Петрович, совсем забыв, что он теперь не на службе. Или, вернее, на службе, но другой, не связанной с охраною водоемов.

— Тьфу на вас, — бросила Анна Сергеевна Петровичу и стянула с себя черное платье, обнаружив под ним такого же цвета добротное кружевное белье.

— Что ты делаешь, паскудница! — возопил Петрович. — Людей бы постыдилась!

Блюститель нравственности даже не подумал, что собственно людей, помимо Анны Сергеевны, поблизости было лишь двое, но Каширский, занятый раскопками, вовсе не глядел в сторону Глухаревой, а Петрович мог бы просто отвернуться, чтобы не смотреть на это безобразие. Но, разумеется, столь сложные мысли его не посещали. Петрович видел, что творится непорядок, и был готов сделать все, чтобы навести порядок.

Однако съемом верхней одежды Анна Сергеевна отнюдь не ограничилась: следом за платьем на траву легло и исподнее белье, а его обладательница прямо с бережка бултыхнулась в воду.

— Да что же это творится, люди добрые! — взверещал Петрович. — Да где ж это видано, чтобы такое непотребство учиняли, да еще на земле, принадлежащей государственной казне!

(Почему-то именно это последнее обстоятельство возмущало Петровича не менее, чем непотребственное поведение Глухаревой как таковое).

— Ну что там опять за шум! — раздался из ямы недовольный голос Каширского. — Господа, решайте ваши конфликты с меньшим количеством децибеллов, а то я опять упустил радиальный вектор направления молекулярно-астрального потока частиц Аурума…

Тем временем Анна Сергеевна, поплескавшись на прибрежном мелководье, решительно поплыла к середине озера с явным намерением переплыть его до другого берега, где находилась рыбацкая избушка.

— Ах вот ты как! — еще больше разозлился Петрович. — Ну что ж, посмотрим, чья возьмет!

С этими словами ревнитель нравственности вприпрыжку побежал вдоль берега, надеясь оказаться у избушки раньше, чем Анна Сергеевна.

Поскольку Глухарева особо не спешила, то задумка Петровича удалась: когда Анна Сергеевна подплывала к берегу, тот уже поджидал ее, стоя на рыбацких мостках.

Петрович полагал, что при всем бесстыдстве Анна Сергеевна не решится выходить на берег и будет вынуждена уплыть обратно, однако он горько просчитался: достигнув мелководья, госпожа Глухарева встала во весь рост и как ни в чем не бывало шла прямо навстречу Петровичу.

— Прочь, прочь! — завизжал Петрович и даже осенил себя крестным знамением, чего отродясь не делал.

Но не помогло и сие крайнее средство: Анна Сергеевна спокойно вышла на берег и обернулась в сторону Петровича, все еще стоявшего на мостках:

— А, Петрович, ты уже здесь? Это даже к лучшему…

— Не подходи ко мне! — отчаянно завизжал Грозный Атаман, пятясь задом по мосткам. А Анна Сергеевна спокойно надвигалась на него. Ее тело, покрытое капельками воды, источало прохладу тихого летнего вечера.

— Нет! Нет! Только не это! — задребезжал Петрович, позабыв даже о своем последнем доводе — ржавых ножах под лохмотьями. — Все, что угодно, только не это! Не надо-о-о!..

— Надо, Петрович, надо, — похотливо проурчала госпожа Глухарева и, протянув руку, с силой рванула на нем рубаху. Ножи со стуком упали на доски…

Дормидонту и Серапионычу было о чем поговорить и о чем вспомнить, хотя, в сущности, их знакомство длилось всего несколько дней прошлого лета. Но эти несколько дней в самом прямом смысле перевернули всю жизнь Дормидонта.

Тогда Владлен Серапионыч был призван в Царь-Город для выведения Государя из глубокого запоя. В других случаях на пьянство главы государства никто бы и не обратил особого внимания, но обстоятельства сложились так, что на столицу шли полчища вурдалаков, а в самом Царь-Городе почти открыто зрел предательский заговор, поэтому запой Государя лишь усугублял обстановку, угрожающую самому существованию Кислоярского царства.

И доктор как нельзя лучше справился с возложенным на него ответственным заданием — в какие-то три дня он пробудил Дормидонта от беспробудного пьянства, и царь, преодолев сопротивление изменников, возглавил борьбу с захватчиками и довел ее до победы. Справедливости ради следует отметить, что свою лепту в сие благое дело также внесли многие другие — и Дубов, сорвавший заговор в Новой Мангазее, и заключенный ныне в темницу боярин Андрей, который с помощью царевны Татьяны Дормидонтовны сумел вдохновить войска на справедливую войну, и майор Селезень, проводивший диверсии в тылу противника, и… Впрочем, если бы мы стали перечислять всех, то далеко уклонились бы от нашего повествования. Посему отошлем уважаемого читателя к книге «Холм демонов», а точнее — к ее третьей части «Золотая лягушка».

Теперь же заметим, что Серапионыча весть о добровольной отставке царя Дормидонта изумила не менее, а может, и более, чем его спутников. Узнав и поняв сущность Дормидонта, доктор не мог представить, чтобы такой человек мог совершить то, что он совершил: в здравом уме и твердой памяти отказаться от своих обязанностей.

И если утром Надя по-журналистски немного прямолинейно допытывалась у Дормидонта о причинах его ухода, то доктор делал это осторожно, исподволь, в неспешной беседе, расспрашивая как бы о чем-то совсем другом — о здоровье, о дочке Танюшке и зяте Рыжем, о том, какие ягоды и грибы водятся в здешних лесах и какие рыбы в пруду.

— Уставать я, понимаешь, стал в последнее время, — говорил царь, отхлебывая чаек прямо из глубокого блюдца с позлащенной каемочкой. — Вроде и не делаю ничего, а утомляюсь, будто целый день трудами занят! Может, старость подходит?

— Не думаю, — улыбнулся Серапионыч, который пил чай из кружки, но с привычной добавкой из скляночки, которую постоянно хранил во внутреннем кармане. — Я уверен, что человек настолько стар или молод, насколько старым или молодым он сам себя чувствует. В вашем же случае, любезнейший Государь, я думаю, имеет место сочетание многих разных причин.

— Например?

— Ну, например, раньше вы снимали усталость и напряжение способом вечным, как мир, а с тех пор как с моей скромной помощью вы от него отказались… — И, с лукавинкой глянув на собеседника, доктор предложил: — А хотите, я вас опять к нему приохочу?

— Нет-нет, да что ты! — как-то даже испуганно замахал руками Дормидонт. — Я ж как подумаю, какую жизнь раньше вел, как сам себя хмельным зельем изводил, облик человеческий в себе губя, так всякий раз, понимаешь, сам себе противен становлюсь. Нет уж, эскулап, ты мне чего другого пропиши!

— Ну ладно, — решился доктор. — Быстрых результатов не обещаю, но попытаться можно.

Отпив еще немного чаю, Серапионыч прокашлялся и заговорил низким голосом, не очень умело подражая интонациям Каширского:

— Даю вам установку…

Серапионыч осекся — он увидел, как Дормидонт резко побледнел, стиснул зубы, а в глазах его явилась тень невыразимого страдания.

— Ну что ж ты замолк? Продолжай, — выдавив из себя улыбку, с каким-то даже вызовом промолвил царь.