Только теперь Маша оторвалась от работы и подняла взор на князя:

— В каких безобразиях? Да вам, сударь, благодарить нужно Господа Бога, что вам такая Евдокия Даниловна досталась — и красавица, и умница, и верная жена!

— Верная жена должна сидеть дома и ждать мужа, — сварливо проговорил князь. — А я как ни приду, никогда ее нет — шляется незнамо где!

— Вы прекрасно знаете, где, — возразила Маша. — По церквам ездит и благие дела творит, помоги ей Господи. — С этими словами она даже благочестиво перекрестилась, не выпуская из рук тряпки.

— Что по церквам шатается, я и сам знаю, — зло бросил Длиннорукий, — а вот что за благие дела она там творит — это еще вопрос!

— И как вам не совестно такое говорить, — не выдержала Маша. — А коли вы опять не в настроении, так ни я, ни Евдокия Даниловна в том не виновны!

— Это мы еще увидим, — зловеще промолвил градоначальник и направился к особой подвесной полочке, где стояла скляночка водки. Такие полочки, шкапчики и погребки были устроены чуть ли не во всех помещениях градоначальнического терема (если не считать покоев княгини), и князь всегда мог «поправиться» прямо там, где его заставала такая надобность.

Однако на сей раз «поправиться» князь не успел — в гостиную вошла Евдокия Даниловна.

— Здравствуй, князь, — поздоровалась она. — Здравствуй, Маша.

Горничная попыталась было подать знак хозяйке — мол, барин не в духе — но князь столь уничижительно зыркнул на нее, что Маша вздрогнула и принялась с удвоенной силой вытирать пыль.

— Ну, что скажешь? — не менее грозно посмотрел Длиннорукий на супругу.

— А что я должна говорить? — пожала плечами княгиня. Она уже почувствовала что-то неладное, но еще не могла понять, в чем дело.

— Говори, где была! — возвысил голос князь.

— В первый раз вижу, что тебя это волнует, — улыбнулась Евдокия Даниловна, хотя и несколько натянуто.

— А ты не увиливай, — не унимался грозный муж. — Отвечай, когда тебя спрашивают.

— Сначала в церкви…

— На Сороках?!

— Нет, ну отчего же? В храме Ампилия Блаженного, а потом в приюте твоего имени, раздавала милостыню сиротам.

— Да все ты врешь, — бросил князь.

— Можешь проверить.

— Проверю, проверю! А то знаю я вас, баб: чуть что — на сторону глядите. — И, недолго, но многозначительно помолчав, князь произнес слова, которые нарочно обдумывал и даже заучил по пути домой: — Жена, сегодня способная изменить законному супругу, завтра готова изменить Царю и Отечеству!

(О том, что поведение и образ действий самого князя Длиннорукого далеко не всегда способствовали благу Царя и Отечества, он из скромности умолчал).

— Не понимаю, какое отношение все это имеет ко мне, — сдержанно промолвила Евдокия Даниловна. А про себя подумала: «Неужели он что-то проведал?..»

— Не понимаешь? — вскинулся князь. — Да о твоем непристойном поведении уже весь город гудит, вплоть до последней мыши в самой засраной харчевне!

— Какие мыши? — искренне изумилась княгиня. — Какая харчевня? Ты что, опять лишку выпил?

— С тобой не то что запьешь, а и вовсе сопьешься! — не унимался князь. — Ты ж не токмо себя позоришь — невелика потеря. И даже не меня, а все наше царство-государство. Что теперь о нас иноземцы думать будут, когда узнают, что градоначальничья жена — фройляйн с Чака штрассе!

— Кто-кто? — не поняла княгиня.

— Кто, кто! — передразнил князь. — Известно кто — Реалисмо! — блеснул он еще одним заморским ругательством.

Княгиня обернулась — и увидела Машу, которая уже не делала вид, что вытирает пыль, а слушала, открыв рот. Хотя она и не очень понимала, о чем речь, но всецело была на стороне хозяйки.

— Маша, сходи в прихожую, забери мои вещи и отнеси ко мне в светлицу, — велела Евдокия Даниловна.

— Ага, уже и перед собственной прислугой стыдно, — не без ехидства подхватил князь. — Маша, останься — мне, в отличие от некоторых, нечего скрывать от простого народа!

— Незачем ей слушать все эти гадости, — сдержанно возразила княгиня. — Маша — чистая и невинная девушка…

— В отличие от своей хозяйки, — перебил Длиннорукий. — Ну ладно, только снисходя к ее чистоте и невинности. Маша, ступай и делай, что хозяйка велела!

Маша поспешно вышла, а градоначальник продолжал разоряться:

— И не думай, что я буду все это терпеть! Ежели не угомонишь свою похоть, то я сам это сделаю!

— Какую похоть? — чуть не плача, проговорила Евдокия Даниловна. — Я никогда не давала тебе повода заподозрить себя в чем-то подобном!

— А какого беса ты чуть не каждодневно шляешься на Сороки?

— В церковь хожу, — ответила княгиня, побледнев. К счастью, супруг этого не заметил.

— В церковь или к этому попу, как его, отцу Александру? — не унимался князь. — Может быть, ты еще скажешь, что вместе с ним Богу молишься?

— Естественно, — справившись с волнением, не без некоторого вызова сказала Евдокия Даниловна. — А чем еще я должна с ним заниматься?

— Чем? Известно чем! — И князь произнес не совсем приличное слово, обозначающее то, чем, по его мнению, занимаются Евдокия Даниловна и отец Александр в храме на Сороках.

— Я — и отец Александр? — искренне изумилась княгиня.

— Да-да, ты и отец Александр! — стукнул по столу князь. — И не смей говорить, что это пустые поклепы!

— Именно что пустые поклепы, — подтвердила Евдокия Даниловна. Только теперь она поняла, что истинная причина ее посещений церкви Всех Святых пока что остается для мужа неведомой. Что, конечно, ни в коей мере не освобождало от соблюдения всевозможной осторожности впредь.

А градоначальник продолжал свои обличения:

— Ну ладно, раз уж законный муж тебе наскучил, так спала бы со своим попом — леший с тобой! Так нет же, ты же, чтобы угодить своему полюбовничку, еще и используешь мое государственное положение!

— Что?!! — еще более изумилась княгиня. И вдруг в ее голосе послышалось непритворное сострадание: — По-моему, князь у тебя уже началась белая горячка.

— Не прикидывайся дурой! — грозно прикрикнул князь. — А то я не знаю, кто от моего имени послал на Сороки чиновника, чтобы он составил смету на починку храма!

Княгиня ничего не ответила — речь ее супруга все более походила на какой-то дичайший бред, который можно было бы назвать пьяным бредом, если бы князь был пьян.

— Ну как же, — с желчью в голосе продолжал Длиннорукий, — а то других надобностей у нас нет, кроме этой церкви, от которой городу одно разорение! Ничего, погодите — скоро я ее вообще прикрою ко всем бесам, а твоего любовничка сошлю за десятую версту!..

— Во-первых, отец Александр — мой духовник, а не любовник, — воспользовавшись передышкой в обличениях супруга, возразила Евдокия Даниловна. — А потом, насколько я знаю, церкви состоят в ведении Духовного управления, и не от тебя зависит, какую закрывать, а какую открывать.

— Ну так пускай твое сраное Духовное управление и чинит им стены с подвалами в придачу, — напоследок взъярился градоначальник, — а меня увольте!

И князь, бросив на прощание уничтожающий (как ему казалось) взор на супругу, удалился на свою половину — завивать горе веревочкой.

Библиотека Загородного Терема оказалась уютной комнатой, вдоль стен которой тянулись полки искусной деревянной резьбы, тесно уставленные книгами. Одна из полок была заполнена книгами возвышенного содержания — Библиями и поучениями Святых Отцов, собранными, надо полагать, боголюбивым царем Федором Степановичем. Куда больше книг было светского содержания — и исторических, и географических, и по ведению хозяйства, причем немало на иностранных языках.

Посреди книгохранилища стоял длинный стол, за которым гости царя Дормидонта изучали имеющиеся в Тереме рукописные документы. Недоставало лишь доктора Серапионыча — бывший монарх выразил желание душевно побеседовать со своим давним приятелем, а заодно и посоветоваться насчет здоровья, которое в последнее время начало немного сдавать.