Это имя ничего Цукерману не говорило. Думал он только об одном: если так и будет продолжаться, Пеплер потащится за ним до самого дома, а если поймать такси, Пеплер залезет туда с ним.

– Не стоит из-за меня отклоняться от своего маршрута, – сказал Цукерман.

– Ничего страшного! Дом Пате на углу Шестьдесят второй и Мэдисон. Мы почти соседи.

Откуда ему это известно?

– Вы такой дружелюбный человек, да? Я боялся просто подойти к вам. Сердце колотилось. Думал, у меня духу не хватит. Я читал в «Стар-леджере», что, когда поклонники стали вас слишком уж донимать, вы ездили в лимузине с опущенными шторками и с двумя громилами-телохранителями.

«Стар-леджером» называлась утренняя газета Ньюарка.

– Это про Синатру.

Пеплеру ремарка понравилась.

– Да, критики правду говорят, вы можете срезать одним словом. Разумеется, Синатра – он тоже из Джерси. Родился и вырос в Хобокене. До сих пор туда ездит навестить мать. Люди просто не понимают, как нас много.

– Нас?

– Парней из Джерси, ставших притчей во языцех. Вы ведь не обидитесь, если я съем сэндвич прямо сейчас? Трудно его нести – он истекает жиром.

– Как вам будет угодно.

– Не хочу вас смущать. Земляк-провинциал. Это ваш город, а вы такой человек…

– Мистер Пеплер, меня это нисколько не смутит.

Пеплер осторожно, словно снимал хирургическую повязку, развернул бумажную салфетку, подался, чтобы не испачкаться, вперед и приготовился куснуть.

– Не стоит мне такое есть, – сообщил он Цукерману. – Прошли те времена. Я, когда служил, мог есть что угодно. Надо мной все смеялись. Пеплер не человек, а мусорное ведро. Я этим славился. В Корее, под обстрелом, я выжил на таком, что и собака есть не станет. Заедал все снегом. Вы и представить себе не можете, что мне приходилось есть. Но потом эти сволочи заставили меня проиграть на третьей неделе Линкольну, на трехчастном вопросе по «Американе» – я бы на него во сне ответил, – и с того самого вечера у меня проблемы с желудком. Факт. Тот вечер меня доконал. Могу подтвердить документально – есть врачебные записи. Обо всем этом в книге написано. – Cказав это, он откусил сэндвич. Потом быстро откусил второй раз. Третий. Готово. Нет смысла длить агонию.

Цукерман протянул ему носовой платок.

– Благодарю, – сказал Пеплер. – Бог мой, вы посмотрите на меня – утираю рот платком Натана Цукермана.

Цукерман жестом показал, что ничего особенного в этом нет. Пеплер громогласно расхохотался. – Однако, – сказал он, тщательно вытирая пальцы, – возвращаясь к Пате, вы, Натан, говорите…

Натан.

– …что по большому счету мне не о чем беспокоиться с продюсером такого ранга, с такими проектами.

– Я ничего подобного не говорил.

– Но… – встревожился! Снова на бойне! – Вы же его знаете, вы встречались с ним в Ирландии. Вы сами так сказали!

– Мельком.

– Так у Марти со всеми так. Иначе бы он ничего не успевал. Звонит телефон, слышишь, как секретарша по интеркому говорит, чтобы старик взял трубку, и ушам своим не веришь.

– Виктор Гюго на проводе.

Пеплер безудержно рассмеялся:

– Близко к тому, Натан.

Он чудесно проводил время. Цукерман должен был признать, что и он тоже. Если расслабиться, этот человек даже забавен. По дороге из кафе домой можно подцепить кого-то и похуже.

Вот только откуда ему известно, что мы живем почти по соседству? И как от него отделаться?

– Звонки ему – это просто «Кто есть кто» международной индустрии развлечений. Я вам так скажу: я совершенно уверен, что проект просто взмоет ввысь, а Марти, кстати, там сейчас и находится. По делам. Угадайте где.

– Представления не имею.

– А вы попробуйте. Вы в особенности будете впечатлены.

– Я в особенности?

– Точно вам говорю.

– Вы меня озадачили, Алвин.

Алвин.

– В Израиле, – провозгласил Пеплер. – С Моше Даяном.

– М-да…

– Есть вариант с мюзиклом по Шестидневной войне. Юл Бриннер уже, считай, подписал контракт на роль Даяна. С Бриннером для евреев это будет что-то.

– И для Пате тоже, разве нет?

– Господи Иисусе, он не может промахнуться. Он огребет кучу денег. Да у них на первый сезон все, считай, продано только за счет вечеринок после спектаклей, и это притом что сценария еще нет. Мистер Перльмуттер навел справки. Они в восторге от одной только идеи. Я вам еще кое-что скажу. Строго по секрету. Когда он на следующей неделе вернется из Израиля, я нисколько не удивлюсь, если он обратится к Натану Цукерману, чтобы тот помог с инсценировкой войны.

– Они обо мне думают?

– О вас, Германе Вуке и Гарольде Пинтере. Поминают эти три имени.

– Мистер Пеплер!

– Зовите меня Алвином.

– Алвин, кто вам это рассказал?

– Гейл. Гибралтар.

– А откуда у нее доступ к столь секретной информации?

– Ой, да господи. Во-первых, у нее потрясающая деловая хватка. Люди этого не понимают – видят только красоту. Но до того, как стать «девушкой “Плейбоя”», она работала гидом в ООН. Говорит на четырех языках. Но, разумеется, на орбиту она вышла, когда стала девушкой месяца в «Плейбое».

– На какую орбиту?

– Да на любую. Они с Пате буквально не сидят на месте. Оба владеют тайной вечного движения. Перед отъездом Марти узнал, что у сына Даяна день рождения, поэтому Гейл пошла и купила ему подарок – шахматы из чистого шоколада. Мальчик был в восторге. Вчера вечером она отправилась в Массачусетс – прыгать сегодня для ЮНЕСКО с самолета. Благотворительная акция. А в сардинском фильме, который они только что закончили снимать, она сама выполняла все трюки на лошади.

– Так она еще и актриса. В сардинских фильмах.

– Ну, корпорация сардинская. Фильм международный. Слушайте… – Он вдруг засмущался. – Она не мисс О’Ши, и близко нет. Мисс О’Ши – женщина стильная. В ней есть порода. Гейл, она…

она просто без заморочек. Этим от нее так и веет. Когда ты с ней рядом.

Пеплер густо покраснел, рассказывая, чем веет от Гейл Гибралтар, когда ты с ней рядом.

– А какие четыре языка она знает? – спросил Цукерман.

– Точно не скажу. Разумеется, один из них – английский. Насчет остальных у меня не было возможности выяснить.

– Я бы выяснил на вашем месте.

– Что ж, конечно, непременно. Отличная мысль. Второй, наверное, латышский. Она оттуда родом.

– А отец Пате? На каких четырех языках разговаривает он?

Пеплер понял, что его подкалывают. Но ведь не абы кто; и, чуть помедлив, он снова признательно, от души расхохотался:

– Ой, вы не беспокойтесь. С ним все без обиняков. Старичок просто восхитительный. Когда приходишь, всегда руку жмет. А как одевается, причем не кричаще, нет. И всегда такой милый, уважительный, любезный. Нет, вот кто мне придает уверенности, честно, так этот чудесный почтенный джентльмен. Он ведет всю бухгалтерию, подписывает чеки, а когда принимаются решения, вы уж поверьте, принимает их он – тихо, уважительно. В нем нет шика-блеска Марти, но он – скала, на которой все стоит.

– Надеюсь, что так.

– Прошу вас, вы за меня не беспокойтесь. Я свой урок усвоил. Меня сбросили со счетов, да так сбросили, что и вообразить было нельзя, как далеко забросят. Я с тех пор уже не тот. Я начинал заново после войны, а тут Корея. Я после этого опять начал заново, проделал путь до самой вершины, и вдруг – бах! Это моя лучшая неделя за десять лет, я здесь, в Нью-Йорке, и наконец, наконец-то открывается хоть какая-то дверь в будущее. Мое доброе имя, мое крепкое здоровье, мои флотские заслуги и, наконец, моя чудесная, преданная невеста, которая от меня сбежала. Я никогда ее больше не видел. Из-за этих мошенников и подонков я стал ходячим позором, и я теперь не намерен так подставляться. Я понимаю, о чем вы в своей шутливой манере пытаетесь меня предупредить. Но вы не беспокойтесь, ваши ремарки я ловлю. Я предупрежден. Я уже не тот наивный провинциал, каким был в пятьдесят девятом. Я уже не думаю, что человек велик только потому, что у него сто пар обуви в шкафу и джакузи длиной три метра. А вы знаете, что меня собирались сделать спортивным обозревателем в воскресных вечерних новостях? Я должен был стать Стэном Ломаксом[6]. Или Биллом Стерном[7].