– Оставь!!! Оставь, не трогай меня, ненавижу. Прокляну, если прикоснешься, из-за тебя все.

Алла, зашипев, как дикая кошка, взлетела со стула, перевернув кружку с кислым молоком, врезала Димке по руке и, всхлипнув, выскочила за дверь. Марина вздохнула, украдкой глянула на Вадима, покачала головой. Тот потёр седые виски, вжал голову в плечи, как будто это ударили его, смущенно улыбнулся побелевшему Димке.

– Что ж тут сделаешь, сынок. Терпеть надо. Беда такая, она ж не выбирает на кого пасть. На кого Бог пошлёт.

Димка вдруг озверел, тоже вскочил, бросил на стол ложку, промазал, ложка упала на пол, заинтересовав здоровенного чёрного кота.

– Терпеть? Да я уж три года терплю, душу она мне вынула. Убил бы, пап, честное слово. Она меня ненавидит, а я? Я то как? Каждый день орёт, минуты нет спокойной. Жизни лишила! За что?

Марина (она стала совсем кругленькой, уменьшилась, как будто в два раза, настоящий колобок, постарела, но чёрные яркие глаза живости не утратили, по прежнему  с интересом смотрели на мир, как у молодого ежика) положила крохотную, не по возрасту морщинистую ручку на дрожащую руку Димки, погладила.

– Ничего, сынок. Ничего. Обойдётся. Она такую беду пережила, не каждая справится. Дитё потерять – горе такое огромное, вот и разум помутился. Ты лаской с ней побольше, лаской. Глянь, она и оттает, полегчает ей. Тихонечко, не спеша. Всё образуется.

Марина подкатилась на толстых ножках к Вадиму, присела рядом, пригорюнилась. Вадим приобнял жену, смущаясь чмокнул куда-то в край повязанного назад платка, туда, где он прикрывал розовое, совсем девичье ухо, кивнул.

– Правду Марина говорит, терпение и ласка нужны. Время, оно все перетрет. Помаленьку.

Димка слушал молча, он бы, наверное и согласился, но уж больно обида жгла. Он все понимал, после того, как умерла их доченька, всего то полгода от роду, он изо всех сил старался помочь Алле выдержать эту беду, сам еле вытянул, не спал ночами, слушал, как жена дышит, но в Аллу, как будто вселился бес. Врачи в районной больнице разводили руками, сделать ничего не могли, а Алла медленно, но верно сходила с ума. Вернее, с мозгами у неё все было в порядке, даже слишком, самое страшное, чего пугался даже выдержанный Вадим – приступы. Сначала отчаянья, потом неконтролируемого бешенства, после которых она пыталась наложить на себя руки. Димка бросил училище, перевез жену в село, устроился на работу в лесхоз, начал было доводить до ума их дом, который они с отцом уже выкупили, но оставлять жену одну на целый день было немыслимо, и на семейном совете, постановили, что все будут жить вместе. Тем более, что Лушин, а теперь Марины и Вадима дом был огромным, уютным и очень гостеприимным, места хватало всем. В комнате Луши оказалось  тесновато, тогда мужики разобрали стену, соединив две спальни – Машину и Лушину, благо стенка позволяла, когда-то эту перегородку делал Андрей, выделяя уголок маленькой дочурке. А теперь дом снова входил в свои первоначальные стены, становился  патриархальным, уверенным в себе, нерушимым – тем, которым он был когда-то давно, когда его строили на века.

Только вот хозяева были совсем не те. Марина теперь стала полноправной хозяйкой, а дом и не возражал. В её уверенных, пухленьких ручках все в момент приходило в порядок, находило свое место, выстраивалось по ранжиру. Тем более, что хозяин новый был хорошим – крепким, справным, даром, что прожил он здесь совсем недолго. То здесь, то там пылали его огненные, уже не такие, как раньше, подернутые сединой, но все равно заметные за версту, волосы, рокотал низкий, негромкий голос,  и все сразу приходило в порядок, вроде, как само собой.

Свадьбу они с Мариной не играли, стеснялись. Сошлись тихо, как будто скрываясь от людей, стыдно было на старости-то лет. Да и любви не было, какая любовь, так, поддержать друг друга хотели, подставить друг другу плечо, а кто если не они сами? Так и прижились рядышком, вроде так и было, грели друг другу душу, спасали от тоски и одиночества, да и сыновья радовались – легче немолодым людям вдвоём.

А тут  и Колька дом покинул, в город уехал, работу нашёл на стройке, хорошую, оплачиваемую. Да и женился там втихую, даже невесту показать не привёз, а потом и сам пропал, так, писал изредка пару строк для приличия. И вдруг в конце лета целое письмо написал, большое на двух листах. Читала его Марина вслух за вечерним чаем, читала вдумчиво, медленно, благостно, как Псалтырь, смотрела светло, иногда подымая взгляд, даже Алла на время перестала по шучьи скалить зубы, утихла, расслабилась, некоторое подобие улыбки разлилось на вечно сжатом, каменном лице.

Писал Колька, что больше в городе жить не может, что задыхается в тесноте и в духоте, что жена его, девочка деревенская, тоже измучилась, похудела, побледнела, болеть начала, и что они, пожалуй, к медовому спасу приедут, осядут  на земле. И что жить хотят с ними, в общем доме и просят их принять.

– Ну что, мужик! Стройка нам с тобой предстоит немалая. Давно кухню сподобить хотел большую, туда пристроим, к старой груше. А из этой кухни Кольке с женой спальню спроворим, окно расширим, да посильнее, чтоб светло было. Давай, засучай рукава.

Вадим смеялся вроде, но Димка уж знал отца, как облупленного – работа закипит! Его и самого это радовало, приедет Колька с женой, семья ещё окрепнет, а там, глядишь, дитё родят, может Алла и отмякнет помалу. Очунеется…

Так, несмотря на все невзгоды дом крепчал, большой двор врастал в землю крепкими, покрытыми мхом бревнами приземистых скотных сараев и птичников, по веснам надевал плотное белое покрывало цветущих вишен, слив, яблонь и груш, по осени краснел и золотился спелыми плодами, зимами спал в снегу, и только чёткие стежки тропинок, протоптанных быстрыми ногами хозяев, нарушали торжественную белизну.

Июль в этом году цвел  пышно и яростно, жара  часто перемежалась грозами, бешено налетающими с тёплым ветром, и затапливающими дождями улицы так, брести по ним можно было только босыми ногами, да по колено. Даже к дню Казанской иконы святой  Богородицы зелень на лугах и в садах не поблекла, сияла росистыми  изумрудами по утрам, заливала село ароматами по вечерам. До Медового спаса оставалось полторы недели, а пристройка была уж готова, осталось выложить маленькую печурку с плитой, перенести мебель, да побелить комнату молодых, чтоб посвежее. Марина съездила на пасеку, приехала оттуда на телеге, разукрашенной, как на свадьбу здоровый бидон меда. Сволок во двор крепкий парень, сын хозяина пасеки, белокожий, румяный, но немного не в себе, тронутый. Получив пакет пряников и конфет, заулыбался дурковато, стеганул коня и умчался, громыхая на ухабах.

Марина устало присела на лавку, сняла платок, обтерла лицо от пыли, внимательно глянула на Вадима, как-то растерянно стоящего у ворот.

– Случилось что? Что-то ты с лица спал…

– Да, Маринк. Чот люди болтают. Гаптариха тут прибегала. Говорит, её мужик в лесу Власа видал…

-Да что-ты, милый. Померещилось деду, он вон, в магазе, чтобы сдачу считать двое очков надевает. А тут… прям разглядел. Быть не может, четыре года, иль больше прошло. Не вернутся они. Забыли нас уже.

Марина поправила Вадиму сбившийся набок воротничок рубашки, как бы мимоходом погладила по плечу.

– Ничего. Живём вроде, а у них свое назначение. Не нам судить, пошли, Вадимушка.

В доме было прохладно и тихо, только шуршал квач по заново оштукатуренной стене новой комнаты. Белила Алла, это было одно из немногих дел, которое не вызывало у неё всплеск бешенства, уж больно ей нравилось водить промоченным в подсиненных белилах мочалом по стене, а потом стоять, глядя, как серое пространство белеет, становится нарядным, свежим, чистым. Тогда у неё просветлялось лицо, уходила застывшая боль, становились мягкими губы, особенно когда она считала, что её никто не видит. Такое же преображение с невесткой Марина как-то видела и на лугу, когда она приходила проверить, как там Алла пасет коз. Это было ещё одно её любимое дело, она часами бродила с козами вокруг села и, несмотря, на жару, слепней, колючки и резкий степной ветер, она не торопилась домой, ходила до темна. Именно там, в лугах в Аллу вселялась девчонка, та,  которую и встретил когда-то Димка – весёлая, лёгкая шебутная, и которая так страшно и почти безвозвратно умерла в ней. Она носилась по лугу, что-то напевала, собирала охапками цветы, а потом бросала их на дороге, собирала снова, плела венки. Но только замечала чей-то взгляд, разом возвращалась в себя нынешнюю, становилась той Аллой, которую знали все. А Алла очень изменилась за эти годы. Худая настолько, что острые ключицы выпирали из-под любой одежды кривыми палками, а в дыру впалого живота можно было засунуть два кулака, она стригла волосы так коротко, как только могла местная парикмахерша Валька и красила остатки хной, смешанной с басмой в цвет баклажана. Ходила в свободных Димкиных штанах и рубахе-размахайке летом, напяливая на это или длинный, по колено вязаный свитер, или простеганную куртку с огромным капюшоном, или Лушину шубу, которую ей отдала Марина, в зависимости от сезона. В сухой и костлявой, как куриная лапа руке была всегда зажата тлеющая сигарета, и едкий дым, смешиваясь с ароматом резких, всегда одинаковых духов, которые привозил ей Димка из города, шлейфом тянулся за этой странной женщиной, делая её узнаваемой за версту.