Никаких забот, кроме учебы. Над головой мирное небо, всегда – доступ к еде и воде. И ничто не могло даже намекнуть нам на то, что случится нечто столь невообразимо разрушительное, мощное и непредотвратимое. Жизнь такая жестокая и одновременно с этим прекрасная. Как возможен такой потрясающий контраст несочетаемости? Как так вышло, что жизнь неизбежна, как и смерть? На эти вопросы никто и никогда не смог бы дать ответа. Ни тогда, ни теперь.

Это, должно быть, слишком сложно для нашего обывательского понимания. Мы обесценили такие понятия, считая их простыми и недостойными нашего внимания и понимания. А на деле, оказывается, что и нет ничего важнее. Нет ничего значимее, чем звёзды над вашей головой, которыми вам судьбой и волей случая даровано любоваться. Или чем отблеск холодной воды, бегущей через дымку леса, которую вы можете потрогать. Ощутить пальцами ее леденящую, словно горную, свежесть, несущуюся живительной силой из недр земли. Оттуда, где всегда темно, но сердцевина пышет жаром. Пылает в невидимой глубине, позволяя жить всему, что мы знаем.

Великолепное знание, которым мы пренебрегаем. И только лишившись привычного уклада жизни начинаешь обо всем этом задумываться, искать скрытый смысл, силишься осознать. Да вот только может быть слишком поздно… Это уже может не иметь значения, а мир продолжит свое безразличное существование уже без нас.

Наверное, именно поэтому я ищу во всем, что вижу, что-то запоминающееся, красивое, чарующее. Каждый миг, каждый день, каждый месяц… И даже сейчас, я любуюсь, как стекает по исхудавшему телу вода, уносящая с собой потоки застарелой крови и пыли, впитываясь вместе с ней в податливую почву под босыми ногами, чтобы остаться в ней навсегда, прорасти юными листьями навстречу солнцу, испариться с туманом и выпасть в другом месте свежим дождем.

Я чувствую, что живу.

Закончив с умыванием и сменив одежду на свою старую и отчищенную, я почувствовала себя рождённой заново. Вынырнув из импровизированной ширмы, где мы теперь мылись, я вернулась к живительному теплу костра, где сидели Даст и Фай, и угнездилась между ними, нарочито осторожно прижимаясь боком к Дасту, будто спрашивая позволения погреться и его теплом тоже. Мужчина недовольно цокает языком и притягивает к себе, укрывая половиной своей мягкой куртки, негодуя о моей внезапной несмелости, но при этом нежно поглаживая пальцами по плечу, за которое крепко обнимал.

— Брай, сегодня в дом переезжаем, представляешь? — тут же задорно улыбнулась Файлер, которую явно переполняло желание пойти туда прямо сейчас.

— М? А… Вы уверены? — смотрю поочередно на нее и Даста, — а вдруг опять что-то случится? — чувствую подступающую тревогу. А что если сияние вернется? Или произойдет какое-то другое событие? И хотя эти страхи были довольно безосновательны, пережитое оставило свой след, испортив нервы и делая из меня постоянно напряжённое существо с параноидальным наклонностями.

— Легче, птенчик, ничего не случится, — Даст немного сжал руку, чуть качнув меня, — всё, что произошло было вызвано искусственно. И там, где это началось, уже некому повторять подобное…

Его слова меня успокоили, и я расслабилась, радостно выдыхая. Черт, ночевать в доме, а не на земле, почти под открытым воздухом… Я бы этого невероятно хотела. Моё тело истосковалось по простому домашнему быту, обстановке и возможности спать на матрасе, пусть даже ватном. Слышать тишину дома, не разбавленную шелестом ветра. Чувствовать запах помещения и слышать, как за стеной говорят друзья… Будто жизнь с начала. Второй шанс… Чудесно.

К завтраку подтянулись и Киллер с Кроссом, неустанно болтая друг с другом, и мне даже показалось, что все было как прежде, без напряжения и натянутых недомолвок. О произошедшем никто больше не спрашивал, оставив после себя напоминанием лишь ощутимый синяк на скуле Кросса, да его редкий, немного затравленный взгляд в мою сторону. Он все ещё чувствовал себя ужасно виноватым, но я знала наверняка – время лечит. Всё постепенно пройдет без следа и заживут душевные раны.

Даст сидел рядом сторожившим меня зверем, выглядя нарочито расслабленно, но его властная аура буквально давила на меня в присутствии чёрно-белого друга и даже Киллера, когда тот был один. Словно так он заявлял на меня свои неоспоримые права. И до того это было одновременно тяжело и приятно, что сбивало с толку, так некстати вызывая в памяти воспоминания о тяжести его тела на себе. От этого жар приливает к щекам, а где-то в висках ухает от сильного смущения пульс. И Даст, словно издеваясь, замечает это и пускает по моей душе мимолетную щекотку, столь быстро и юрко, что я не успеваю поставить барьер, и это выбивает меня из колеи.

Смотрю на его почти нахальную улыбку, открыв от негодования рот и сведя немного брови от возмущения, но сказать ничего не могу. Слова забылись, а присутствие рядом друзей смущает слишком сильно. И контрольным выстрелом звучат его слова, сказанные им в самое ухо, только мне одной предназначенные:

— Птенчик, не смотри на меня так, я могу не сдержаться…

Душа в ответ подпрыгивает от смеси радости и возмущения, желая отыграться, поставить его на место, показать ему, что тоже не промах, и я отвечаю, со всей дерзостью, какую можно было отыскать во всем моем стеснительном существе:

— Не сдерживайся, — мой тихий шепот в ответ на его “угрозу” и понимаю, что мой выстрел засчитан. По костям черепа разливается терпкий красноватый румянец, а голубое свечение в левой глазнице причудливо переливается, почти смешиваясь с красным ободом вокруг.

Я сама подписалась на эту игру с ним, и жалеть о сказанном было слишком поздно. Даст отыграется. Я это точно знала. Чувствовала.

Мои так вовремя выставленные барьеры ощутимо прогнулись от его напора, так, что сама я невольно распрямила спину, сидя у костра со всеми, пока мужчина, как ни в чем ни бывало подкидывал в костер дров, ведя себя непринужденно и общаясь с Килом на предмет сегодняшнего его похода за яблоками к ручью. Словно не он сейчас медленно и тягуче пытался прорвать мой барьер, растягивая это удовольствие и изредка бросая на меня искусно замаскированные весельем взгляды. Но я видела… В его зрачках зарождалось багряное марево, которое тот виртуозно удерживал на задворках сознания.

Я такой потрясающей выдержкой похвастать, увы, не могла. И, сославшись на собственную неусидчивость и любопытство, предложила Файлер пойти в дом, на что та, к моему облегчению, с готовностью вскочила с места, чмокнув удивленного Киллера в уголок рта на прощание. Стрельнув напоследок глазами в Даста, чье лицо выражало спокойствие, я ушла в дом, вздыхая от облегчения и пропуская половину из сказанного подругой мимо ушей. И только на крыльце чувство чужого требовательного давления меня отпускает полностью, давая возможность сосредоточиться на голосе Файлер. Она задала какой-то вопрос и теперь развернулась на крыльце, уточняя:

— Так ты согласна?

— А? Да, да, конечно, — наугад отвечаю ей и не придаю значения ее лисьей улыбке, радуясь, что не обидела ее своим невниманием и входя вслед за этим миниатюрным ураганом в запустелое помещение деревянного дома. В носу защекотало запахом пыли и сухого дерева. Потрясающий в своей изящной простоте аромат, который будоражит столько воспоминаний!

Родительский дачный дом, который не смотря ни на что, я очень любила. Долгие вечерние посиделки с чаем на улице и ночлег у теплой печи на старых, но таких удобных раскладушках. Запах досок и дров. Потрескивание прогретых теплом деревянных стен и потолка. Выращенный и собранный в вёдра урожай клубники, который мама перебирала и обрабатывала до поздней ночи… Запах сладкого варенья… Детство…

Провожу ладонью по аккуратно обшитым досками стенам, чувствуя их лёгкую, приятную шершавость зашкуренной древесины. Пыльно. Здесь очень давно никого не было. В душе тут же заворочалось знакомое, зудящее чувство желания навести порядок. Мой вечный спутник убитых напрочь нервов…