Каштан утверждает, что грядут изменения, и мне будет сложно их принять. Я не подозреваю, о чём он, но сталкиваюсь с проблемами за ужином. Бабушка приготовила картофельное пюре с кроликом, которого дед подстрелил утром. Голодный, как волк, я набрасываюсь на еду, слушая разговоры о каком-то сюрпризе.

Прежде чем первая порция еды отправилась в рот, мама приносит газету.

– Напечатали в первые дни твоего пребывания в больнице, но я решила сохранить.

Заголовок статьи обездвижил меня: КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ В ВОДАХ ЧЁРНОГО МОРЯ УНЕСЛО ДЕСЯТКИ ЖИЗНЕЙ ДЕТЕЙ. А ниже жирным шрифтом: Единственный выживший Никита Ясенев сейчас находится в больнице.

Моё имя сверкает в газете и, несмотря на трагедию, я горжусь.

– Страшно это, поди, – говорит дед, отламывая краюху хлеба. Все уже едят, а я пялюсь на буквы. – Наверное, сознание потерял в воде. – Дед говорит осторожно, его слова будто касаются горячего чайника.

– Не помню, – отвечаю я, откладывая газету. Саму статью читать не хочется.

– Где же команда была? – возмущается дед. – Что ж вас никто не спасал???

Я начинаю есть и вдруг говорю с набитым ртом. Слова льются сплошным потоком.

– Думаю, их самих надо было спасать. Потому что на палубе были только другие ребята. Их всех отрывало от стены и уносило в море, а потом приносило волной обратно и разбивало в кровь. Вдребезги. Я видел, как у мальчиков отрываются головы. Там кругом была кровь и вода. Меня одного не оторвало. Я потом отцепился, когда корабль перевернулся, и меня понесло вверх. Если бы не Круг, я бы утонул. Я и так думал, что утону, потому что воздуха не хватало. Я не мог дышать. Но даже когда я выплыл, было хорошо не долго. Ночью я замерзал. Днём обгорал на солнце. Последние дни я плохо помню. Я редко приходил в себя…

Сбиваюсь. Вижу, что все перестали есть, только я наворачиваю мясо и пюре, уже половины тарелки нет. За эмоциями я не сразу чувствую боль. Странная, ноющая, иногда стреляющая внутри то в лёгких, то в кишках.

– Боже мой, – бабушка заплакала и погладила меня по голове.

– Не надо больше об этом говорить, – мрачно заявляет мама, и вдруг, внезапно для себя я спрашиваю:

– Мама, вот зачем убили того медведя, который шёл рядом со мной в лесу, когда я потерялся в детстве?

Оставшиеся члены семьи недоумённо переглядываются.

– Ты о чём? – хмурится мама.

Я вздыхаю и не знаю как сказать. Если начну объяснять, что слышу Море и Каштан во дворе, немедленно вызовут санитаров, и я вновь окажусь в больнице. Но кое-что приходит в голову.

– Почти перед тем, как меня спасли, меня нашли три акулы.

Бабушка охает и прикрывает ладонью рот. Первым приходит в себя дед. Он улыбается и восклицает:

– Да это он уже сочиняет.

– Нисколько, – мотаю головой я. Боль внутри нарастает, и теперь добирается до горла.

– Если бы акулы тебя нашли, ты бы не сидел здесь, они бы тебя давно уже сож… – он сбивается, и строгая морщинка меж его бровей разглаживается. – Погоди. Ты хочешь сказать, что они тебя не съели? А что они делали?

– Просто поплавали рядом и уплыли по своим делам, – жму плечами я.

– Да нет, это бред, – усмехается мама. – Никита, у тебя были галлюцинации. Акулы тебе просто привиделись.

Я отодвигаю тарелку. Боль внутри становится нестерпимой, и аппетит вдруг пропадает.

– Я пойду к себе, – хмуро заявляю. – Я не хочу есть.

И ухожу. Никто не пытается меня остановить, и слава богу. Иначе, я бы не ответил ничего существенного. Внутри распирала невидимая сила, пронзая разрушением каждую клеточку. Мысли сбивались.

В комнате я свалился на кровать, закрыл глаза и прислушался к ощущениям. Тонкие когти царапали внутренние органы, будто инопланетянин пытался вылезти наружу.

Можно было вернуться, рассказать маме, та дала бы какую-нибудь таблетку, но я сомневался, что она поможет. А вот кто мне действительно поможет, я знаю, поэтому вскакиваю и несусь на балкон. Окна моей комнаты выходят на запад, поэтому я вижу только степь. Нужный мне субъект – с обратной стороны дома.

Миниатюрный балкончик, приделанный дедом к окну комнаты, снабжён перекошенной лесенкой на крышу, которой я часто пользуюсь. И вот мои босые ноги ступают по черепице. Я на вершине мира, чувствую каждую молекулу воздушного бассейна надо мной. На севере закручиваются облака. Лёгкий ветерок притупляет боль, а я шаркающей походкой двигаюсь к кроне Каштана.

Я знаю. Я слышу. Природа не понимает моего страха.

– Что это такое??? – кричу я разлапистым листьям Каштана.

Боль, – коротко отвечает дерево.

– Спасибо, Кэп! Откуда она??? Во мне что-то не так?

Вспоминаю папу, которого съела жестокая болезнь. Клетки внутренних органов перестали работать как следует, и принялись поедать самих себя. Ошибка Природы. Всеми любимой, мать её, Природы, которая разделила живое на три формы жизни. А ежели мы для неё чужие, почему бы не прикокошитьодного-другого жестокими болезнями?

Природа любит вас так же, как и другие формы жизни, – говорит Каштан. – Вы сами виноваты в своих невзгодах.

– Что!? Со!? Мной!? – скандирую я.

Боль съеденного тобой кролика, – отвечает Каштан.

– Откуда она??? Я что, постоянно теперь буду болеть от еды?

Если будешь есть живую пищу – да, – отвечает Каштан. – Я предупреждал, что изменения будут, и скоро ты их заметишь.

Я открываю рот.

– Что значит, живую пищу? Кролик был мёртв.

Но он состоит из клеток, созданных Природой. Природа не может позволить своим детям есть самих себя.

– Бред! – воплю я. – сделайте меня таким, каким я был!!!

Это не тебе решать и не мне. Ты должен привыкнуть.

– Всё состоит из клеток, – отвечаю я тише. – Даже ты. Выходит, если я буду тебя есть, то тоже буду испытывать боль?

Ага, – говорит дерево.

– Мамадорогая, – я запускаю руки в волосы и хожу по кругу. – Да мы же люди едим либо растения, либо животных! Что я теперь должен есть? Пластмассу!

Когда я произношу последнее слово, Каштан вздрагивает. Да, я чувствую странную вибрацию от каждой его клетки. Будто бы по стволу проносится страх.

Ешь плоды, – говорит дерево, и потом я слышу голос мамы:

– Никита, ты на крыше?!

Я молчу, надув губы и замерший, будто застуканный на месте преступления. Ветер рвёт растрёпанные волосы, моя вселенная рушится.

– Никита, что с тобой?

– Всё в порядке! – кричу я, но, наверное, слишком дурным голосом, потому что мама охает, а я уже бегу к своему балкону. Через минуту оказываюсь в комнате, стремглав бросаюсь к двери и запираю её на крючок, который недавно выпросил поставить, дабы мне никто не мешал.

Падаю на кровать и обнимаю подушку. Всё гибнет. Всё плохо. Я ни о чём не думаю, только боль съеденного кролика разрывает тело. И вот он, предсказуемый стук в дверь.

– Никита, – осторожный голос мамы пробивается сквозь щели в комнату. – У тебя всё хорошо?

Я молчу, уставившись в одну точку. Мозг не реагирует.

– Господи, Никита, открой, пожалуйста. – Голос у мамы очень грустный, и я отзываюсь:

– Всё хорошо.

– Почему ты кричал на крыше?

Я медленно встаю и направляюсь к двери. Сжимаю пальцами крючок и замираю. Хочу видеть маму, но и боюсь кучи вопросов, на которые не в состоянии ответить, поэтому лишь опускаюсь на пол, – полы распахнутой рубашки послушно скользят по шортам, – и упираюсь затылком в дверь.

– С желудком плохо, – тихо отвечаю я, водя пальцем по гладкой поверхности дерева. Ведь оно когда-то было живым и росло в здешнем лесу.

– От кролика, может, – предполагает встревоженный голос мамы. – Давай я дам тебе таблеточку.

– Нет. Всё прошло. Я просто побуду один. Если станет хуже, я спущусь, – коротко скандирую.

Некоторое время за дверью воцаряется тишина, слышу только ровное дыхание мамы, а потом лёгкие шаги направляются в сторону лестницы.

– Если что, я внизу, – заявляет напоследок добрый голос.