Происшествие это порядком замутило кристальную чистоту наших с Иван Федоровичем отношений. С этих пор утерял он братскую задушевность в общении с нами, стал угрюм, льстив и одновременно высокомерен, как обычно держал себя с «инородцами». Особенно Валерия Силаевича сторонился. При встречах же весь подбирался, настораживался, словно чуя в нем существо чуждой породы, или же подозревая его в совсем уж жутком и диком – том, что составляло суть зловещего определения «жидомасон».
Вот и сейчас выражение его лица носило характер затаенного подозрения.
– Ну что, можно поздравить, благополучно отоварились? – спросил Иван Федорович, жестко, в упор глядя на нас своими маленькими стального цвета глазами. По всему чувствовалось, что он и не ждет ответа, а уже знает его наперед, и даже о «чуде», если и не знает, то догадывается, и еще о многом, – ох, как о многом! – догадывается.
– Очень, очень вам признательны, Иван Федорович, – сказал Валерий Силаевич, как всегда выказывая радушие, – ваш дельный совет да Пусина притягательность решили все наши проблемы.
На лице Валерия Николаевича высветилась мягкая улыбка.
– Вам бы все ехидничать, что ни слово, так намек, – нервно дернул головой Иван Федорович.
Валерий Силаевич хотел было ответить, но затем, передумав, только вздохнул и еще раз вежливо улыбнулся. Меня же ворчливые попреки Ивана Федоровича слегка задели.
«И чего это, – подумал я, – он все время цепляется, как будто его обидеть норовят или секреты какие-то от него скрывают. С другой стороны, к художникам часто так относятся, раздражает наш брат обывателя».
Тут состав наконец-то прошел, и застоявшийся было народ, двумя шумными потоками хлынул по переезду. Однако Иван Федорович уходить не собирался, явно желая донести до нашего сознания нечто, с его точки зрения исключительно важное.
– Я вот заметил, что молоко, творожок да яички вы только у Макарьевны покупаете, – сказал он вдруг по-приятельски дружелюбным тоном. А ведь эта самая Макарьевна, она же из раскулаченных, «кержачка»,[19] ненадежный элемент. Потому и коз, и особенно птицу только черного цвета держит.
А я лично слыхал и, заметьте, от очень авторитетного человека, весьма поучительную историю про черных-то кур. Дело было так. Жил в наших краях мальчик один, Алеша, и ничем таким особым не отличался – обыкновенный школьник-троечник. Но тут стал он вдруг, ни с того, ни с сего, больно много ума выказывать, познаниями обширными бахвалиться – в школе, в разговорах со старшими. В отличники выбился. Затем взял себе манеру вопросы всякие с подковырочкой задавать, интересоваться начал, чем не положено… И возбудил, конечно, окружающих.
Обеспокоились люди и сообщили куда следует. А там, понятное дело, по должности своей охранительной заинтересовались и проследили: с чего бы это вдруг? И оказалось, что ему, Алеше, во всем его любимая черная курица способствует. Подсказывает, как делать, чего отвечать, о чем спрашивать…
А жила эта курица у них как простая домашняя птица, но в большом почете. Толку от нее никакого не было: петухов она сторонилась, яиц не несла, цыплят не высиживала, только и знала, что с Алешей разгуливать и приглядываться ко всему. Очень была любопытна. Встанет бывало в укромном местечке, голову на бок откинет, глаз сощурит и высматривает все, высматривает…
Алеша ей тоже много всякой всячины приносил, рассказывал, что на свете делается и как, сомнениями своими делился. Она же, курица, строго-настрого приказала ему все в тайне держать и об их полюбовных отношениях не говорить никому. Но вот, когда приперли его, да как следует, он быстренько раскололся и всю ихнюю куриную шайку заложил.
Получалось, что курица эта – полномочный агент Тайного всемирного правительства и связана она напрямую с одним затаившимся по щелям народцем, очень хитроумным, когда дело касается за чужой счет пробавляться. Постоянного местожительства на земле народец сей не имеет, зато плетет повсюду свою паутину, которая «сферы влияния» называется, и все старается себе на пользу слабые умы совращать.
У них, внутри ихней своры, все очень аккуратно налажено: язык свой есть, министры, попы и даже генералы. Ну, и денег, конечно, видимо-невидимо – наворовали по всему свету. И еще имеется у них особая тайная книга, в которой записано, как и какой народ ловчее облапошить можно, где нужных людей в сподручники себе вербовать, и каким манером лучше воду в стране мутить.
Алешу, когда до всего этого дознались, наказали, конечно, примерно. С тех пор он зарекся с вражьим племенем компанию водить. А вот черную курицу отловить не удалось, уж очень хитра была, сволочь, как почуяла неладное, так вмиг исчезла. Такие вот странные дела на свете случаются и очень даже часто.
– Ничего тут особенно странного нет, – сказал Валерий Силаевич, – черных кур, их всегда норовят в жертву превратить. Несчастная какая-то птица. И с черными котами такая же история. В Германии, когда с ведьмами сурово боролись, всех черных котов и кошек поголовно извели, как потом евреев, – по-немецки добросовестно и ответственно к этому делу подошли. Теперь, однако, одумались и вновь заводят.
– Кого? – спросил Иван Федорович с любопытством. – Черных кошек, естественно. У них, как мне рассказывали очевидцы, теперь, что ни кошка, то черная, хотя, впрочем, другого цвета тоже попадаются. Иван Федорович внимательно посмотрел на нас и, углядев, вероятно, в выражениях наших физиономий нечто для себя обидное, тут же озлобился.
– У интеллигентов, – сказал он с мрачной гримасой, – что на народных хлебах жиры себе нагуливают, есть манера такая гнусная – все осмеивать, особенно, когда дело касается самого этого народа и его устоев. Чужих они боятся, лебезят, но вот природное свое завсегда готовы ногами в грязь втоптать. Небось, Алешку-то, гаденыша этого, пожалели, потому что своя косточка, а то, что он инородцам прислуживал, на это вам наплевать, сами того же поля ягоды. Ничего, время придет, и вся ваша зловредная сущность выйдет наружу, и станет ясно всем, что почем, и наплюет на вас народ, размажет и растопчет!
Витийствуя, Иван Федорович вошел в раж и выглядел очень картинно: он выставил культю вперед, выгнул грудь, запрокинул несколько назад голову и патетически поднял вверх правую руку, демонстрируя окружающим, по-видимому, для убедительности увесистого вида кулак.
Внешность его тоже преобразилась: благодаря сошедшему на него вдохновению лицо стало еще более костистым, заострилось и побурело. Стоящие рядом дачники с любопытством поглядывали в нашу сторону. Почтенного вида старичок, известный мне как изобретатель «кирзы», даже подошел к нам поближе и, сочувственно уставившись на Ивана Федоровича, спросил:
– С чего это его так разобрало? Неужели, его олухи опять инструмент растеряли?
«Пушкин читает свои стихи Державину»[20], – мелькнул у меня в голове шальной образ, но я сдержался и ответил вполне серьезно и достаточно уклончиво:
– Да нет, просто у нас спор по поводу интеллигенции вышел, вот он и разгорячился чересчур. Большой русский вопрос!
– М-да, больной вопрос, но стоит ли он обсуждения? Разве можно осознать свою изначальную природу? Например, вот вам другой вопрос – на засыпку: «Как выглядит пламя задутой свечи?» Молчите, и правильно, ответ и не ожидается, ибо вопрос, поставленный в форме категорического императива, не предполагает наличия прямого ответа. Можно лишь попытаться, испытать что-либо в разных состояниях, скажем, – методом «проб и ошибок», и уж потом обдумать, что из всего этого вышло. И не более того. Только результат всегда один: что бы ни вышло, это будет лишь некая «временная форма».
– А это потому, – вмешался в разговор Валерий Силаевич, – что разум наш, когда познает чего-либо, то схватывает познаваемое и объемлет собою. Получается, что предмет умопостижения, оказывается, схвачен, объят и облечен внутри разума, который до конца постиг его и осознал. Предметов умопостижения имеется неисчислимое множество, из них-то и возникает эта самая «временная форма». Важно и другое. Ведь жизнь, которая заключена в умопостигаемом, у нас совершенно свободна от тела! Позволю себе процитировать вам Прокла:
