– Думаю, что не удержался, если не съел, то наверняка надкусил, и не одно. Уж очень он на дармовщину охоч. Иначе, посуди сам, зачем ему с Фениксом самоотождествляться? Это ведь даже и не птица, а сам черт не поймет что такое, крематорий с перьями. Нет, змей куда солиднее будет, его, по крайней мере, все боятся, а значит – уважают.

Но что касается трансперсонального опыта, как формы самопознания и слияния с универсумом, ты зря так привередничаешь, это дело стоящее. Недаром же в «Евангелии от Фомы»[13] сказано: «Когда вы познаете себя, тогда вы будете познаны и вы узнаете, что вы – дети Отца живого. Если же вы не познаете себя, тогда вы в бедности и вы – бедность». И еще в «Дао дэ дзин»[14]: «Знающий себя просвещен, побеждающий самого себя могущественен».

– Так-то это так, – со вздохом сказал Валерий Силаевич, – насчет цитат я не спорю. Что же касается опытов, то, конечно, они занимательны и, наверное, увлекают – ну, наподобие черной магии. Да и сам Олимпов твой какая-то, право, карикатура на Симона-волхва. Он, видать, чего только не наслушался и не начитался. Однако при том упустил из вида одно, вполне, на первый взгляд, безобидное соображение: человек по внутренней природе своей изначально содержит в себе все. Таков, согласно Библии, был замысел Творца. А потому, человеку, занимающемуся духовной практикой, очень важно избегать врожденных симпатий – не привязываться ни к добру, ни к злу.

Стремиться к добру, и избегать зла, созерцать пустоту, вступать в состояние концентрации, а тем паче самоотождествляться с иными мирами – все это преднамеренные действия. И от них может быть большой вред. Недаром сказано: «Разве может Бога найти испытатель». Олимпов уж точно не найдет и ничего путного не сочинит.

– Насчет Бога, может, оно и верно, а вот биографию себе Олимпов сочинил очень интересную. Он утверждает, что является незаконным сыном поэта-эгофутуриста Константина Олимпова, который в свою очередь был незаконным сыном поэта Константина Фофанова. Как ни странно, но папашины «поэзы» он цитирует куда чаще, чем плоды собственного творчества:

Мы подошли к железнодорожному переезду и встали у шлагбаума, выжидая пока пройдет тяжело груженный товарный состав. В багровых отблесках закатного солнца мимо нас проносились платформы, заставленные зачехленной военной техникой, слоноподобными контейнерами и дугообразными пандусами, на которых переливались радужными тонами новенькие разноцветные «Москвичи». Затем пошли загадочные, сверкающие никелем, пломбированные вагоны, потом «теплушки», копры, цистерны…

Благодаря своей пестроте и разнообразию зрелище было и развлекательным и впечатляющим. Откуда не возьмись, вокруг собралось достаточно всякого праздного народу – в основном дачников. Все с живым интересом – кто, восторженно улыбаясь, кто, с хитринкой балагуря, а кое-кто, задумчиво хмурясь, – разглядывали проходящий состав, которому, казалось, не будет конца.

Среди этой безалаберной, небрежно одетой публики, выделялся жилистый пожилой гражданин в военной униформе допотопного образца, без погон, но при широкой портупее, – обладатель «утиного носа», деревянной ноги и небольшой кудлатой собачонки из породы «моя мама всех любила».

Звали его Иван Федорович, а собачонку Жулик, и были они в наших краях особами известными и уважаемыми. Иван Федорович числился главным водопроводчиком, т. е. начальствовал над какими-то личностями, которые появлялись невесть откуда и столь же внезапно исчезали в небытии. По словам Ивана Федоровича в трезвом состоянии умели они делать любую работу, даже телевизоры чинить. Да вот беда, подобное состояние являлось для них большой редкостью. Потому серьезной работы они обычно не делали, а выслушивали мудрые распоряжения Ивана Федоровича, приносили «чего нужно», держали «что указано», тянули «как можно» и т. д.

Все они, и в особенности Иван Федорович, прекрасно ориентировались на местности, слыли большими знатоками по части «Что? Где? Когда?» и охотно направляли на «путь истинный», всех желающих выпить. Собственно, по прямой наводке Ивана Федоровича, подкрепленной авторитетным мычанием его трудового коллектива, и направились мы в Ратовский магазин.

Иван Федорович осмотрелся, словно желая убедиться, что народ реагирует в конкретных обстоятельствах должным образом, и, завидя нас, придал своему лицу еще более «ответственное» выражение.

Жулик, которому явно было скучно, радостно завилял хвостом и полез было целоваться, но увидев Пусю, сразу же скис. Взгляд его добродушных, живых, коричневых глаз изменился, стал жалобный, просительный. Прижав уши, поджав согнутый по дуге, пушистый, весь в репьях хвост, и, на всякий пожарный случай, прислонившись к деревянной, обшитой добротной кожей культе Ивана Федоровича, он с почтительным подобострастием воззрился на Пусю.

Сидя на поводке, Пуся даже и бровью не повел в сторону Жулика. По всему было видно, что волнует его в данный момент лишь происходящее на железной дороге, где товарняк демонстрировал «телячьи» вагоны, откуда, онемев от ужаса, выглядывали изможденные бычьи морды.

Вообще-то отношения Пуси с местными собаками складывались до сих пор вполне гармонично, никаких серьезных конфликтов на почве расового антагонизма не возникало. Его все знали, считали, по-видимому, своим, уважали и даже побаивались. И вот только с Жуликом вышла осечка, из-за сущей в сущности ерунды, или, правильней сказать, по глупости.

Пришел как-то раз Иван Федорович к Валерию Силаевичу водопроводные трубы проверять – это у него «профилактику делать» называлось, ну и Жулик с ним по своему обыкновению увязался. Время было послеобеденное. Валерий Силаевич стоял на террасе и с задумчивым видом рассматривал на просвет пузатую бутылку с какой-то темной жидкостью.

Бутылка эта, как потом выяснилось, была подарочным армянским коньяком «Отборный», который считался без вести пропавшим. Но по счастливой случайности сей достойный напиток и содержащая его емкость материализовались в тот день в дальнем углу старинного резного буфета, куда Валерий Силаевич, мужчина довольно-таки упитанный, обычно не заглядывал. Однако, услышав надсадное Пусино мяуканье, шедшее из недр плотно закрытого буфета, посчитал он за первейшую необходимость слазить туда, чтобы вызволить бедолагу. И вот, был вознагражден за труды неожиданной находкой.

Пуся, со своей стороны, тоже был доволен: как ни как, помог человеку, а заодно избежал опасности остаться на ночь в буфете, который всегда манил его своей неизведанностью, но где, увы, как оказалось, приличным продуктом и не пахнет. Он воспринял эту досадную историю как «опыт жизни», к которой всегда следует относиться скептически:

«Ты имеешь право только исполнять свой долг, но плоды твоих действий, увы, не принадлежат тебе. Потому не следует рассматривать себя как причину результатов своей деятельности, какими бы значительными и полезными они не были».

Чтобы освободить себя от эмоционального перенапряжения и связанных с ним аффектов, он почел за благо, достичь состояния «высшего безразличия». Уютно расположив свое тело на ступеньках крыльца, он превратился в совершенно нейтральное, но при этом наблюдающее и ждущее существо.

Он чувствовал себя так, словно попал в какой-то странный, неведомый и совершенно чуждый ему мир. Все цвета и оттенки здесь другие: солнце – фиолетовое, трава – оранжевая, тени – коричневые с голубизной, по пурпурному небу скользят зеленоватые облака, вдали пламенеют высокие горы…