Иевлев и Воронин недоуменно переглянулись. Никогда они не слыхивали этих названий. Старик догадался, встал, открыл ключом старинную тяжелую укладку, бережно положил на стол сверток из серого полотна. Не спеша развязал шнурок, вынул не то пергаменты, не то куски кожи – квадратные, плотные, желтые от времени…

– Оно… что ж такое? – спросил Воронин.

– А береста! – усмехнулся Корелин. – Не слыхивал, чтобы бересту эдак обделывали? Бумага али пергамент помору дороги, вот он сам себе и обладил подешевле…

Пододвинув подсвечник поближе, старик сказал:

– Вон, гляди, господа, какие пути нами хожены…

Твердым ногтем он провел по бересте черту – от Онеги на Колгуев:

– То путь ближний…

Сильвестр Петрович всмотрелся в лист бересты внимательно – увидел вырезанные контуры берегов, полуостров, заливы. Это была карта – искусно и красиво сделанная, с корабликами, плывущими по морю, с человечками, стоящими на берегу, с деревьями, растущими в устьях рек, и со зверьми, словно бы беседующими друг с другом на далеких островах.

– Кто же сей мореплаватель отважный? – спросил Воронин. – Кто сию карту начертил?

Корелин пожал плечами, вздохнул:

– Не ведаю, господин. Давно то было. Вишь – я сед, а книгу берестяную получил от батюшки своего. Сам посуди…

До полуночи сидели втроем у стола, щурясь всматривались в полустертые временем искусные карты на бересте. Старик задумчиво говорил:

– Собрать бы вам, господа хорошие, кормщиков наших добрых, да нынче многие в дальних землях зимуют. Панов на Грумант ушел; Семисадов – добрый кормщик, искусный – старшим над артелью в норвеги отправился; Рябов Иван сын Савватеев – от монастыря Николо-Корельского – моржа промышлял на Матке, там и поныне, видать, зимует. Тимофеев Антип тож где-то застрял. Много их у нас – найдем с кем побеседовать об морском деле. А к завтрему приедет брат мой единоутробный – Иван Кононович, он у нас по Поморью первый лодейный мастер… С ним прибудет Кочнев – редкого ума человек, от дедов весь ихний род лодьи строит…

Ночью Иевлев, Воронин и Алексей Кононович, одевшись потеплее, вышли на крыльцо смотреть сполохи. Сильвестр Петрович ахнул, не поверил глазам, громко спросил:

– Да что ж оно такое? Яким, зришь?

В черном морозном небе медленно двигались, сталкиваясь между собою, горящие сине-зеленые столбы, падали, вновь поднимались, озаряя своим странным холодным сиянием покрытые искрящимся снегом крыши онежских домов, дорогу, неподвижное, застывшее пространство залива…

– На Матке-то страшнее играют! – сказал старик. – Здесь что, здесь в тихости сполохи, а на Матке, в большой холод, эдакие сполохи живут – и непужливый перекрестится. Ходят, да с треском, как гром гремит.

Столбы погасли, новое зрелище явилось перед Иевлевым и Ворониным. Из сгустившегося мрака стали словно бы прорываться искры, потом запылали сплошным огнем, рассыпая мелкие, быстрые, несущиеся, словно молнии, маленькие огни. Полнеба уже горело, – казалось, там должен стоять непрестанный могучий грохот, и было удивительно, что ночная морозная тишина ничем не нарушалась.

– С кузницей схоже! – сказал Иевлев. – Будто горн там на краю земли…

Продрогнув, вернулись в дом и долго еще говорили о сполохах.

– Нашим корабельщикам расскажешь – не поверят! – вздохнул Яким, раздеваясь.

– Многому не поверят! – сказал Сильвестр Петрович.

Лег на лавку и задумался. Яким уже спал, в избе было тихо, только трещали от мороза бревна, да мышь осторожно точила в подполье.

– Многому не поверят! – шепотом повторил Иевлев. – Многому…

С утра, едва рассвело, пошли на Онежский залив – смотреть поморские лодьи, карбасы и кочи. Не веря своим глазам, Сильвестр Петрович смерил длину лодьи – девяносто футов, – корабль! Стоя наверху, на палубе, Иевлев крикнул вниз Воронину:

– Яким, сия лодья поболе той, что у Христофора Колумба была…

Суда были подняты на городки из бревен, стояли высоко. Корелин коротко, скупо, но с гордостью рассказывал, какое судно когда построено, какую воду ходит, то есть сколько лет плавает, где бывало, что с ним приключалось в плаваниях. На морозе, под яркими лучами зимнего негреющего солнца весело пахло смолой, и было смешно вспоминать переяславльские мучения, Тиммермана, верфь, которую там никак не могли достроить…

Покуда смотрели суда, собралась на берегу целая толпа поморов, ходили сзади, посмеивались в густые заиндевевшие бороды, лукаво смотрели на гостей. Потом все сгрудились у лодьи Корелина, напирая друг на друга, стали рассказывать про себя, про свои случаи, про зимовья, про странствования, как ходили в дальние края – в немцы, как бывали у норвегов, как промышляли, как охотились, как рыбачили…

Иевлев, застыв на морозе, велел Алексею Кононовичу нынче же собрать кормщиков к себе для беседы, сам послал за вином, кликнул невестку Корелина – Еленку, протянул ей червонец на расходы. Еленка повела соболиной бровью, усмехнулась красными губами, до золотого не дотронулась, сказала с обидным пренебрежением:

– У нас, чай, не постоялый двор, не кружало. Почтим гостей и без твоего монета.

– Гордая больно! – удивился Сильвестр Петрович.

– Какова уродилась…

– Бабе бы и потише надо жить, – посоветовал Воронин.

– Бабами сваи бьют, – блеснув глазами, сказала Еленка. – А я рыбацкая женка, сама себе голова.

– Голова тебе муж! – нравоучительно произнес Яким Воронин.

– Пойдем по весне в море, молодец, – сказала Еленка, – там поглядишь, кто кому голова…

И ушла творить тесто для пирогов. Алексей Кононович насмешливо улыбался, молчал.

– Чего она про море-то? – недоуменно спросил Воронин.

– А того, что кормщит нынче, лодьи водит в дальние пути.

– Она?

– Она, Еленка. У ней под началом мужики, боятся ее, не дай боже. Строгая женка…

Воронин крякнул, покачал головой с недоверием: такого ни он, ни Иевлев еще не видывали.

Вечером в горнице у Алексея Кононовича собралось человек тридцать морского дела старателей, с ними женки, знающие море. За столом сидели и лодейные мастера Иван Кононович с Кочневым.

Исходили паром пироги с палтусиной, с семгой, с мясом. Ходил по рукам глиняный кувшин с водкою двойной перегонки. Перебивая друг друга, необидно смеясь над своими неудачами, кормщики, рыбаки, весельщики, наживщики рассказывали, куда хаживали, чего видывали, как зимовали, скорбно вспоминали, как хоронили своих дружков в промерзшей земле, как море крушило лодьи и как уходили люди от морской беды. Воронин с Иевлевым сидели неподвижно, широко раскрыв глаза, веря и не веря. Яким хохотал на смешные рассказы, ужасался на страшные; толкая Сильвестра Петровича под бок, шептал:

– Да, господи преблагий, вот он, корабельный флот. А мы там, на Переяславле? Бот да струг? Отсюда надобно народ вести, они знают, с ними все поделаем как надо! Что одни корабельные мастера? Корабль построим, а плавать на нем кто будет? Мы с тобой да Прянишников? Много с ними наплаваешь!

Еленка, прикрикнув на мужиков, чтобы шумели потише, низким сильным голосом завела песню:

Покуда пели, лодейный мастер Кочнев нагнулся к Иевлеву, спросил, для чего надобны корабельщики на Москве. Иван Кононович усмехнулся:

– Посудинку по Яузе гонять парусом…

Сильвестр Петрович неприветливо посмотрел на Ивана Кононовича, не торопясь рассказал Кочневу, что на Переяславле-Залесском замыслено построить потешный флот. Кочнев спросил:

– Кого же потешать? Детушек малых?

Иевлев сказал строго:

– Государю флот – Петру Алексеевичу.

– А немцы ученые – не могут, что ли? – спросил Корелин.

Иевлев не ответил, отвернулся, насупившись.

Когда гости разошлись, Сильвестр Петрович сказал Алексею Кононовичу, что задумал забрать из Онеги с собою на Москву человек с сотню морского дела старателей. Кормщик молча повел на Иевлева удивленным взглядом. Тимофей Кочнев с насмешкой в голосе спросил: