Комментарий эстетический - это, по сути, часть комментария психологического: как развились и усложнились человеческие чувства вообще, так и эстетические вкусы в частности - мы видим красоту и в том, в чем античный человек еще не видел. В предисловии к "Медее" Анненский рассуждает о том, что, глядя на канатоходца, зритель внутренне хочет, чтобы он сорвался и разбился; вот основа восприятия трагического. (Коллег-филологов это шокировало.) Еврипид у него не только "поэтичен" и "изящен", но и "причудлив" и "музыкален". Если что в Еврипиде рискует не понравиться современному читателю, то это объясняется его "причудливостью", за которую Анненский называет его "великим мистификатором". А "музыкальность" - это иррациональность, это соприкосновение загадочного мироздания с душой человека не через образы, а через символы: "Все мы хотим на сцене прежде всего красоты, но не статуарной и не декоративной, а красоты как таинственной силы, которая освобождает нас от тумана и паутин жизни и дает возможность на минуту прозреть несозерцаемое, словом, красоты музыкальной..." и т. д. ("Театр Еврипида", I, с. 47; что на самом деле это прозрение - лишь иллюзия, он напишет лишь потом, в записях для себя). "Статуарность и декоративность" была идеалом парнасцев, "музыкальность" идеалом символистов, Анненский учился и у тех, и у других, но иногда эти идеалы сталкивались. Здесь Анненский держится символистского идеала: поэзия воздействует не реальными зримыми образами, а намекающими бесплотными символами, поэзия не должна быть живописной (это и есть для него "отношение поэзии к живописи"). Но отделаться от парнасского соблазна он не может и наполняет своего Еврипида вводными ремарками с описаниями декорации и лиц в стиле живописи прерафаэлитов или Беклина: сейчас, через сто лет, именно они кажутся безнадежнее всего устарелыми.
В филологии XIX в. противостояли две национальные школы, немецкая и французская (а третья, английская, смотрела на них свысока). Немецкая была более исследовательской, французская - более оценочной; немецкая старалась вписывать античную поэзию в контекст античной культуры, французская - в контекст культуры современного читателя. Анненскому-поэту была ближе, конечно, французская школа, Анненскому-филологу - немецкая. Он выходил из положения так, как делается часто: в основу работы молча клал французские книги (Патэна, Дешарма, Фаге), а ссылался чаще на немецкие (даже на случайные второстепенные диссертации). Разве что в статье о "Троянках", недоработанной, он проговаривается и позволяет себе целую пышную цитату из старого Патана.
Работа над Еврипидом начинается в 1891 - 1893 гг. в Киеве: Анненскому только что минуло 35 лет, он "на середине странствия земного", потом он не забудет упомянуть, что Леконт де Лиль тоже стал писателем в 35 лет. Как кажется, около этого же времени он начинает писать и те свои "настоящие" стихи, которые в 1901 г. будут собраны под мрачным античным заглавием "Из пещеры Полифема", а в 1904 г. выйдут под заглавием "Тихие песни". Начиная с 1894 г. и до 1903 г. почти ежегодно он печатает по пьесе со статьей (обычно в почтенном "Журнале Министерства народного просвещения"). Как менялась за это время - от "Вакханок" до "Медеи" - переводческая техника и поэтический стиль Анненского, - это еще предстоит исследовать.
Для самого Анненского оттачивание своего стиля на оселке Еврипида закончилось в 1901-1902 гг. В эти два года он пишет три собственные пьесы на сюжеты несохравнившихся драм Еврипида: "Меланиппа-философ", "Царь Иксион" и "Лаодамия". Это значило, что необходимость точно следовать еврипидовскому слову - даже в широких рамках своего перевода-пересказа - уже начинала его тяготить. В предисловиях к "Меланиппе" и "Иксиону" он пишет, что чувствует себя поэтом без времени: ему претит своя эпоха, но он бежал бы и от Еврипидова пиршественного стола. Поэтому он сознательно освобождает себя от лишних "мифологических прикрас" и принимает "метод, допускающий анахронизмы и фантастическое" и позволяющий "глубже затронуть вопросы психологии и этики и более... слить мир античный с современной душой". Игра анахронизмами всегда была ему дорога, потому что подчеркивала условность, символичность каждого образа: поэтому он и у Еврипида слово "вестник" переводил только "герольд", а у его Медеи "тип лица грузинский", а в "Алькесте" слова "ты коснулся моей души и мысли" передаются: "По сердцу и мыслям провел ты мне скорби тяжелым смычком". Коллег-филологов (того же Зелинского) раздражало не столько то, что у греков не было скрипок и смычков, сколько то, что Анненский сам отлично это знал. Тогда же была задумана, а шесть лет спустя написана и четвертая пьеса, "Фамира-кифарэд", - это торжество "причудливости" и "музыкальности", где в хорах отголоски Бальмонта кажутся предвестиями Цветаевой и Хлебникова.
Работа над Еврипидом (и, конечно, "парнасцами и проклятыми") сделала свое дело: Анненский почувствовал себя сложившимся художником. В 1904 г. он выпускает под псевдонимом "Тихие песни", с быстрым изяществом пишет критические эссе, составившие "Книги отражений" 1906 и 1909 гг., легко накапливает новые, самые зрелые свои стихи, которые составят "Кипарисовый ларец". Всю жизнь проведший среди педагогов и филологов, вдали от литературных кругов, он хватается за приглашение молодого дельца-эстета С. К. Маковского участвовать в новом элитарном журнале, пишет для "Аполлона", пишет для "Ежегодника императорских театров", увольняется с педагогической службы: кажется, что в 54 года он хочет начать новую жизнь. Еврипид ему внутренне уже не нужен. Однако инерция многолетней работы продолжает им двигать, он чувствует долг перед собственным прошлым - перед поэтом, который сделал его поэтом.
В 1906 г. он выпускает первый том своего полного "Театра Еврипида", но не спешит с его продолжением. Больше половины материала для оставшихся томов у него вполне готово, остальное требует лишь последней доработки да сочинения нескольких сопроводительных статей. Но статьи эти - самые для него неинтересные: в них нужно говорить о тех "темах общественных или политических", которые он лишь нехотя допускал в свой комментарий. Обещанное в первом томе "выяснение исторических условий Еврипидова творчества" почти написано, даже в двух вариантах ("Еврипид и его время" и "Афины V века" сохранились в рукописях), но ему скучно повторять те общеизвестные вещи, о которых он рассказывал гимназистам и курсисткам, и работа остается незавершенной. В статье к "Умоляющим" ему приходится выводить эту трагедию из политических обстоятельств Афин ок. 420 г. до н. э.; он старается оживить ее для себя импонирующим образом Алкивиада, "афинского денди", но статья остается мало похожей на прежние его очерки. Статья к "Гераклидам" тоже, видимо, должна была быть политического содержания; она так и не была начата. Он приневоливает себя к работе: собирается зимой 1909 г. "уйти в затвор" для окончания своего Еврипида и в следующем году выпустить наконец второй том. Этого не случилось: на пороге этой зимы, 30 ноября 1909 г., он умер от разрыва сердца по дороге на заседание Общества классической филологии, где должен был делать доклад о Еврипиде.
