Вскоре после этих событий пришло время Великого похода. Хунны, пришедшие со стороны восхода и которым угры дали возможность на своих землях набраться сил для дальнейшего продвижения, объявили большой сбор. Целью нашествия были края, куда уходит солнце. И угры решили примкнуть к походу. Они верили: их ждут и богатые трофеи, и тёплые земли, вообще не знающие снега. Так появилось не только великое войско, но и новая народность – гунны, объединившая хуннов, угров и другие примкнувшие к ним племена.
В поход выдвинулся и отец Чекура Савал. Он оставил вместо себя сына, к тому времени встречавшего семнадцатое лето. Ещё через пять зим Савал отправил домой отряд воинов-ветеранов и велел передать сыну, чтобы тот выдвигался с пополнением к границам Римской империи, которую терзали гунны.
Как только Чекуру стало известно о дальнем и долгом походе, он решил навестить место, где покоилась бабка-шаманка Карья. По обычаю, таких людей после смерти нельзя было предавать земле, чтобы мир не закрылся. Поэтому тело покойной уложили в деревянный гроб вместе с шаманским нарядом, бубном и колотушкой. А гроб поставили на помост меж двух сосен в роще неподалеку от городища. Место там было тихое – угры побаивались колдовства и обходили этот лесок стороной.
Чекур сделал себе логово из медвежьей шкуры, положил в изголовье шаманское бронзовое зеркальце, которое перед смертью ему отдала бабушка, и попросил помочь ему в походе.
После пробуждения им владела только одна мысль: в странствие нужно взять всю пушнину, какую только можно отыскать.
Набрался целый воз выделанных шкур. Даже без него отряд был не слишком маневренным, и воины стали прямо выражать недовольство. Но Чекур не стал им пересказывать сновидения про бесконечную зиму и воинов, прозябающих и изнемогающих от холода.
Не оценил пушнину и Савал, когда спустя шесть лун к нему прибыло долгожданное пополнение. Однако он не стал поднимать сына на смех, чтобы не уронить его авторитета. Но зима в тёплых краях неожиданно оказалась ещё более суровой, чем в родных широтах, и растянулась на долгих пятнадцать лун. Солнце светило сквозь дымку, как луна, без лучей, как будто потеряло свою силу. Ходили слухи, что где-то на севере злые духи прорвались из преисподней через гору, залили землю огнём, а небо засыпали пеплом. Для утепления своей одежды гунны приспосабливали любой лоскут ткани или шкуры. Их амуниция всё больше напоминала нищенские лохмотья. И только воины племени Савала пережили долгую зиму в тепле. Их тела согревали меха, что привёз молодой вождь Чекур с родных земель.
Конечно, никто не сомневался, что он лишь выполнил волю своего мудрого отца. Тот же окончательно уверовал, что его сын общается с мёртвыми, знает и видит больше, чем все остальные. Вскоре после ледяной зимы Савал погиб в водовороте реки во время переправы. Так Чекур стал во главе отряда своего племени, чтобы позже получить из уст самого Аттилы прозвище Молочный горн.
7 августа 2017 года
Во время последней встречи с человеком из Москвы я не на шутку встревожился, потому что действительно ездил в Пушкинский музей. В самом начале апреля – а именно 8-го числа. Снова эта дата!
В тот день я оказался в столице проездом, полдня не знал, чем себя занять. В метро увидел афишу об открытии выставки «Младшие Брейгели» и почему-то страстно захотел её посетить (хотя никогда не считал себя поклонником живописи). Добрался на метро до станции «Площадь революции» и от Красной площади по Моховой пошагал в сторону Волхонки.
Выставка располагалась в небольшом закутке Пушкинского музея, на задворках Греческого дворика. Когда я проходил мимо копий покалеченных временем древних скульптур, по коже пробежал холодок, я поёжился. И это же чувство заставило меня притормозить на обратном пути. Наитие? Может быть. Копии фрагментов восточного и западного фронтонов Парфенона, Афина из Веллетри, Афродита «в садах», «Раненая амазонка», Аполлон из Тибра, Афина Лемния…
Я уже понимал, что именно ищу. В принципе, я уже давно созрел для этого свидания. Чего бы ради тогда повсюду носил с собой обретённый по воле случая мраморный кусочек, позолоченный с одной стороны? (Он как будто бы прочитал мои мысли и начал источать тепло в правом кармане пиджака.)
Поднявшись на второй этаж, я пересёк колоннаду выставочного зала, повернул налево… Копия знакомой миллионам людей фигура безрукой богини находилась в зале «Греческое искусство поздней классики и эллинизма». Сквозь окна в потолке на статую падал ровный свет весеннего дня, напитывая её особой притягательностью и ещё более выделяя на фоне тёмных стен.
Моё сердце колотилось, как перед первым свиданием. Чтобы успокоиться, я неспешно прошёлся по залу, постоял у копии Ники Самофракийской и лишь потом приблизился к заветной цели. Табличка на постаменте гласила: «Афродита, или, как её часто называют, «Венера Милосская» – наиболее известный вариант типа Афродиты, где она представлена обнажённой, с задрапированной в гиматий нижней частью тела. Тип этот восходит к классике IV в. до н.э., но спиралевидный поворот, перпендикулярно направленные движения и резкая граница между обнажённым телом и драпировкой принадлежат эллинизму. Обнажённый торс Афродиты выполнен из одного блока мрамора и, как в гнездо, вставлен в блок со складками – приём, также характерный для эллинистической скульптуры. Руки статуи утрачены…»
Захотелось сделать это: достать кусок мрамора из кармана и приложить его к левому плечу статуи. Я догадывался, что в одну из выемок камень встанет как деталь пазла – легко и свободно! Но постамент статуи был не меньше метра, до левого плеча Афродиты было не дотянуться и не допрыгнуть. Ну и, конечно, не стоило привлекать к себе внимания.
Я отошёл и присел неподалёку на скамейку.
Глеб Успенский побывал в столице Франции в 1872 году. Вот как он описывал свои ощущения: «Что-то, чего я понять не мог, дунуло в глубину моего скомканного, искалеченного, измученного существа и выпрямило меня, мурашками оживающего тела пробежало там, где уже, казалось, не было чувствительности, заставило всего «хрустнуть» именно так, когда человек растёт, заставило также бодро проснуться, не ощущая даже признаков недавнего сна, и наполнило расширившуюся грудь, весь выросший организм свежестью и светом».
И меня не переставало будоражить от чувства близости с копией великой скульптуры. Вот только переживания были иного плана, чем у Успенского: я вот-вот мог получить подтверждение своим фантастичным предположениям!
В конце концов я понял, что нужно сделать: достал из портфеля планшетник, сфотографировал обломанное плечо (приходилось вставать на цыпочки и тянуться вверх). От таких упражнений рубашка вылезла из-под ремня, лицо покрылось потом, словно от тяжёлой физической работы. Обернулся на смотрительницу музея: взгляд пожилой женщины сделался суров. Поинтересовавшись, где туалет, я ринулся на первый этаж.
И уже там, запершись в кабинке, вынул камень из кармана. На планшетнике выбрал снимок левого плеча с наиболее удачного ракурса, приблизил его и приложил мрамор к экрану. Хотя одна сравниваемая часть была объёмной, а другая плоской, рваные края сколов совпали.
Пальцы стали непослушными, словно и сами окаменели. Атмосфера стала наполняться чем-то густым и тревожным, словно воздух перед грозой. Надо было срочно убираться из музея. На Волхонке оторваться от праздной публики и от тревоги, нырнуть в метро и уйти на глубину вокзала. И уже из купе поезда отправить самому себе на почтовый ящик фотографии, сделанные в музее.
В начале двухтысячных я обзавёлся металлоискателем. К этому меня подтолкнул разговор с одним дедком: как-то засиделся с ним у костра на берегу реки. Дед слыл не особо общительным, особенно когда дело касалось мест и секретов охоты или рыбалки. Но меня интересовало житьё-бытьё деревни Шаймуры, которая раньше располагалась на этих землях. Среди прочего он поведал слышанную ещё от своей бабки историю о том, что её муж закопал где-то на огороде свои накопления, перед тем как сгинуть в боях. «Так, поди, и покоятся лобанчики где-то на усадьбе», – кивнул тогда дед и подробно объяснил, где она находилась.
