Я еще не знала, какому отдать предпочтение. Меня привлекали оба. Я еще не решила, чем буду заниматься в жизни: изучать жесткокрылых, химию, ботанику или рисовать картины, писать романы. В мире Разетти и Джино все происходило при свете солнца, все было ясно, логично, без каких-либо тайн и недомолвок; а вот в речах Терни, Паолы и Марио на диване в гостиной сквозило нечто таинственное, непостижимое, одновременно притягивающее и пугающее меня.

- О чем это они там шепчутся? - спрашивал отец у матери, кивая на Терни, Марио и Паолу. - Вечно шепчутся по углам! Что значат все эти финтифанты?

"Финтифантами" отец называл всякие секреты; он не терпел, когда от него что-либо скрывали.

- Должно быть, говорят о Прусте, - объясняла ему мать.

Мать, как и Терни с Паолой, очень любила Пруста. Она рассказывала о нем отцу: Пруст обожал мать и бабушку, страдал астмой и постоянной бессонницей, а так как он не терпел шума, то обил пробкой стены своей комнаты.

- Видно, порядочный был пентюх! - хмыкал отец. Для матери не существовало выбора между двумя

мирами: она погружалась и в тот, и в другой с одинаковой радостью, потому что в своей любознательности никогда ничего не отвергала.

Отец, напротив, посматривал на все новое с недоверием. Он боялся, что книги, которые Терни таскал к нам в дом, для нас "не подходят".

- Разве это подходит для Паолы? - спрашивал он мать, листая Пруста и выхватывая наугад какую-нибудь фразу. - Тягомотина, должно быть, - говорил он, бросая книгу: то, что это "тягомотина", его немного успокаивало.

А на репродукции с картин Казорати, тоже попавшие к нам от Терни, отец спокойно смотреть не мог.

- Мазня! Свинство!

Живописью он и вовсе не интересовался. Мать, когда они ездили в другие города, водила его по музеям. Со стариками, как то Гойя или Тициан, он еще кое-как мирился, поскольку они были общепризнанны и всеми превозносились. Однако картинные галереи он осматривал молниеносно и не давал матери задерживаться перед полотнами.

- Лидия, пошли, пошли отсюда! - торопил он ее: во время путешествий он вечно куда-то спешил.

Впрочем, мать тоже не была большой любительницей живописи. Однако Казорати она знала лично и считала его обаятельным.

- У него очень милое лицо.

"Милое лицо" художника было для нее достаточным аргументом в пользу его картин.

- Я была в мастерской Казорати, - объявляла сестра, возвращаясь домой.

- Очень обаятельный человек! - откликалась мать. - Такое милое лицо!

- Какого черта Паола шляется в мастерскую Казорати? - спрашивал отец, подозрительно хмуря брови. Он был одержим страхами, что мы, того и гляди, "попадем в беду", то есть любовную ловушку, и во всем видел угрозу нашему целомудрию.

- Просто так, она ходила туда с Терни по приглашению Неллы Маркезини, объясняла моя мать.

Нелла Маркезини и моя сестра дружили с детства, отец хорошо знал и уважал ее: одного имени Неллы было довольно, чтоб он успокоился. Нелла Маркезини брала у Казорати уроки живописи, и ее присутствие в мастерской художника отец считал вполне законным. Вряд ли бы его успокоило, если бы мать упомянула одного Терни: его отец не считал надежным покровителем.

- Терни, видно, время девать некуда, - замечал он. - Лучше бы заканчивал работу по патологии тканей. Уж целый год об этом твердит.

- А знаешь, ведь Казорати антифашист, - говорила ему мать.

Со временем антифашистов становилось все меньше и меньше, и отец, когда слышал хотя бы об одном, очень радовался.

- Антифашист, говоришь? - заинтересованно переспрашивал он. - Но все равно картины у него - сплошная мазня! Как они могут нравиться людям!

Терни был большим другом Петролини. Когда Петролини приехал в Турин на гастроли, у Терни почти каждый вечер были контрамарки в партер, и он щедро делился ими с моими братьями и матерью.

- Как здорово! - радовалась она. - Сегодня вечером мы опять идем на Петролини! Я так люблю сидеть в партере! А Петролини, он такой обаятельный, такой остроумный! Наверняка он бы и Сильвио понравился.

- Значит, ты снова на весь вечер бросаешь меня одного, - говорил отец.

- Пойдем вместе, - предлагала мать.

- Еще чего! Чтоб я пошел смотреть на этого паяца! Очень нужно!

- Мы с Терни ходили к Петролини за кулисы, - сообщала мать на следующий день. - И Мэри с нами. Они с Петролини большие друзья.

Присутствие Мэри, жены Терни, было для отца авторитетным и успокаивающим аргументом, ибо он глубоко уважал Мэри и восхищался ею. Присутствие Мэри придавало законность и приличие как вечерним посещениям театра, так в известной степени и фигуре самого Петролини, которого отец все-таки презирал, полагая, что тот, выходя на сцену, приклеивает нос и красит волосы.

- Не могу понять, - искренне изумлялся он, - что Мэри нашла в этом Петролини. Тоже мне удовольствие - смотреть на этого фигляра! Ну ладно вы и Терни, вы вечно восторгаетесь всякими недоумками. Но Мэри - что она в нем нашла? Ведь он, по всему видать, темная личность.

По мнению отца, актер, в особенности комик, кривляющийся на сцене для потехи публики, не может не быть "темной личностью". Мать в таких случаях всегда напоминала ему, что его брат Чезаре всю жизнь провел в актерской среде и женился на актрисе. Неужели же все те люди, с которыми общался его брат, были "темными личностями" только потому, что рядились и красили волосы.

- А Мольер? - говорила мать. - Ведь он тоже был актером. По-твоему, и он - темная личность?

Мольера отец очень почитал.

- Ну, Мольер! Мольер - другое дело! Бедный Чезаре безумно любил Мольера! Но нельзя же ставить Петролини на одну доску с Мольером! - И он громоподобно хохотал при одной мысли о таком сравнении.

В театр ходили обычно моя мать, Паола и Марио; ходили обычно с Терни, которые, когда не имели контрамарок, как на спектакли Петролини, абонировали ложу и приглашали их к себе. Поэтому отец не мог упрекнуть мать в том, что она бросает деньги на ветер; к тому же он всегда был рад, если мать проводила время с Мэри. И все-таки он не упускал случая попенять матери:

- У тебя только развлечения на уме, а я сиди тут один!

- Но ты же не выходишь из кабинета, - возражала мать. - Из тебя слова не вытянешь. Вот если бы ты проводил вечера со мной...