Я люблю этот город, ставший для меня с детства второй родиной. Здесь учился в школе, носился по улицам в комсомольских заботах, ходил степенно, работая в научно-исследовательском институте "Магарач", и весьма редко гулял в качестве простого отдыхающего.
Хорошо помнится то время, когда у нас ребятишек на слуху были ещё старые названия. Мы любили, например, пройдя через хорошо известный всем сегодня ухоженный облагороженный Приморский парк, подниматься по крутым тропинкам на холм Чукурлар, где ещё в диком состоянии росли стражами глубокой старины древние можжевельники, а среди камней, будто цепляясь за них, или может наоборот, удерживая своими корнями, выползали к солнцу колючие кусты шиповника и ежевики, в основном и привлекавшие наше внимание. Позже это место огородили забором и построили здесь санаторий ”Россия” с замечательным парком, окружающим спальные и лечебные корпуса.
В то время в природе не существовало мощного жилого массива, названного прозаически десятым микрорайоном, который заметен нынче издали букетом железобетонных зданий, голо возвышающихся на самом подходе к горному лесному заповеднику. Зато хорошо все знали название Аутка, в зелёных садах которой до сих пор прячется знаменитый всему миру домик Чехова, построенный Антоном Павловичем во времена, когда всем известная набережная Ялты называлась Александровской. Теперь набережная, по которой некогда проезжала коляска царя, называется набережной имени Ленина. Создатель советского государства никогда в Ялте не отдыхал, но у входа в Приморский парк стоит обелиск с текстом декрета, подписанного Лениным, провозглашающим курорты местом отдыха и восстановления сил рабочих и крестьян. Так что имя набережной было присвоено не случайно.
Впрочем, имена политических лидеров часто исчезают с карт, смываемые волнами политических коллизий, вопреки историческому значению. Писателям, художникам и другим деятелям культуры бывает легче. Бульвар Пушкина в Ялте не изменил своего имени после свержения царизма, тогда как Милютинская улица вскоре прекратила своё существование, будучи переименованной в Санаторную улицу.
Но менялись не только названия улиц и районов маленького городка. Существенные изменения происходили в самой жизни жителей курорта. В первые послевоенные годы часто можно было услышать призывные голоса бродячих артельщиков или торговцев, выкрикивавшие нараспев: “Ножи-и точи-ить”, “Кастрю-ю-ли пая-ать”, “Ке-е-роси-ин”, “Мо-о-ло-ко-о”. Тогда, бывало, заходили в дома старьёвщики, и хозяйки долго торговались отдавая всё же за бесценок хоть и постаревшие, но пригодившиеся бы ещё вещи, если бы не нужда в немедленных деньгах, на которые можно было купить дополнительную еду в трудные годы восстановления хозяйства страны.
На углу улиц Севастопольской, по которой действительно некогда шёл весь транспорт из Севастополя, и Гоголя, не менявших свои названия с прошлого века, в маленьком полуподвальном помещении долгие годы сохранялась сапожная мастерская. Даже когда в городе торжественно открылась государственная фабрика по пошиву и ремонту обуви, мы, жители Севастопольской и других близ лежащих улиц, по-прежнему несли в починку летние сандалии, босоножки и осенние ботинки старому мастеру пока он то ли умер, то ли закрыл свою мастерскую, переставшую быть конкурентной более производительным государственным цехам.
Пришло время, когда мы стали забывать о существовании нищих на улицах, старьёвщиков заменили пункты вторичного сырья и приёма стекло тары, бродячие торговцы перестали будить по утрам своими зычными голосами. Государство приняло на себя все функции обслуживания. Жизнь налаживалась.
Судьба бросала меня во многие города и страны, но всякий раз я возвращался в любимый город, оставаясь её жителем и вечным поклонником, пока всё та же судьба не поселила меня в Москве, позволив теперь приезжать на свою родину к родным и близким да на могилы предков ни с того ни с сего в качестве иностранного гражданина с международным паспортом. Но это нисколько не изменило моего отношения к любимому городу, жители которого по-прежнему считают меня своим, читая мои редкие теперь публикации в местной газете.
Однако, реже бывая в Ялте, мне, может быть, острее видятся все те изменения, что происходят в ней сегодня. И я приглашаю читателя пройтись вместе со мной по улицам некогда знаменитого международного курорта, поговорить с его жителями.
Особенностью Ялты, сделавшей её столь заманчивой для отдыха, является то, что она словно прекрасный бриллиант, упавший в объятия гор, хранящих его от ветров севера, но оставляющих открытым южному теплу. И был бы бриллиант и по сей день прекрасен, переливаясь всеми цветами радуги на южном солнце, если бы не туманили его природную красоту ядовитые дымы небольших, но фабрик сувениро-подарочных изделий, головных уборов, рыбокомбината и тысяч автомобилей, выхлопывающих свои газы прямо в те самые лёгкие, которые люди надеются здесь вылечить от болезней. И замечательная гряда Крымских гор, которая прячет Ялту от внешних влияний, в то же время препятствуют выходу дымов и газов из города, где они оседают всё больше и больше.
Я тоже приехал в январе подлечить свои лёгкие и профессор научно-исследовательского в прошлом всесоюзного значения медицинского института имени Сеченова Ярош, занимающийся вопросами лечения с помощью климата, рекомендует мне приходить в институт для принятия процедур не коротким путём черезПоликуровский холм мимо мемориального кладбища, а пешочком сначала вдоль моря, минуя старую часть города, называвшуюся когда-то Воронцовской слободкой, с сохранившимися до сих пор слободскими улицами, и через Массандровский парк, воздух которого, как установлено учёными, является и сегодня уникальным по своим лечебным характеристикам. То есть дышать им ежедневно полезнее для организма, чем пить лекарства.
Мне, конечно, был известен этот изумительный по красоте парк, охраняемый в настоящее время как памятник садово-парковой архитектуры начала прошлого столетия. Но я ничего не знал о его специфических свойствах. И теперь я с гораздо большим удовольствием стал посещать его, восхищаясь ветвями-бивнями гигантских секвой или мамонтовых деревьев, нежной зеленью голубой ели, могучим ливанским и спорящим с ним по красоте атласским кедрами, пышными древовидными можжевельниками, поражаясь кустам кизильника, пылающего пучками красных ягод, и вечнозелёной калины, усыпанной брошками белых цветов.
Да разве можно спокойно пройти мимо зарослей дикого бамбука, так напоминающего африканские джунгли, или привычного для Крыма кизила, распустившего свои бледно-розовые лепестки в январе месяце? Или вдруг я набрёл на целую плантацию подснежников, среди праздничной белизны которых неожиданно оказывались яркие, как огонь, ягоды иглицы. Благоухал ароматами лекарственный розмарин, привлекающий к себе внимание разбуженных медовыми запахами пчёл.
Скворцы, синицы, сойки, дикие голуби да перелетающие с дерева на дерево алеутские белки сопровождали меня повсюду, то обгоняя, то отставая и постоянно ловко прячась от объектива моей камеры.
Однако каждый день приходя в этот удивительный мир веками почти не меняющейся жизни, мне приходилось возвращаться в город, наполненный в этот мой приезд всяческими неожиданностями. Порой мне казалось, что совершенно не знаю этого города – он то ли внезапно вернулся в далёкие сороковые годы моего детства, то ли совершил другую метаморфозу, исказив любимый мною образ.
Проснувшись утром в квартире моего брата, в отличие от меня никогда не уезжавшего надолго из Ялты, я неожиданно услышал знакомый до боли с детских лет крик сильного женского голоса: "Мо-о-ло-ко-о!". Вскочив с кровати, подумал, что приснилось прошлое. Но голос опять запел: "Мо-о-ло-ко-о!".
Выглянул в окно, в которое с высоты пятого этажа как всегда вливалась сначала синева моря, а потом уж в глаза бросалась зелень кипарисов, под которыми я и увидел миловидную девушку, начинавшую торговать, но не с ручной тележки с бидоном, как лет сорок пять тому, а вытащив бутылки с молоком, банки со сметаной и кули с творогом из стоявшей рядом легковой машины иностранной марки.
