Дора Штурман
Несколько слов о прозе
(фрагмент статьи)
…Вадим Климовский – режиссер, он органически связан со сценой, с ее законами. Может быть, отсюда его лаконизм, доходящий до степени жеста и ремарки. Никаких описаний и авторских размышлений. Картина, ремарка, реплика, образ, монолог. Драма, обернувшаяся прозой, но не утратившая законов драмы даже в пейзажах. (Яркий пример этому "Фрося".)
…Автор не спешит утешать. Но он не выносит и погибельного приговора: он слишком переполнен чувством жизни. Он не утратил веры. У него нет однозначных настроений, плоских портретов. Как и одномерных сюжетов.
…В принципе, плотность информации в подлинной поэзии, по сравнению с другими родами литературного творчества, максимальна. (Это не моя гипотеза, это вывод строгой науки – информатики). Но можно назвать и прозаиков того же толка – прозаиков, у которых нет воды рассуждений и описаний, а наличествуют владеющие ими образы.
Когда-то предельная насыщенность текста называлась воссозданием "потока жизни". Я думаю, это слишком узкое определение. Настоящее искусство слова воссоздает некий загадочный объем, в котором слиты объект и субъект. История, жизнь, личность, культура, сотворенная человечеством в истории, входят в этот объем на таких же правах, как и нерукотворная природа.
Проза Вадима Климовского представляется мне живым фрагментом этого многомерного объема.
До́ра Шту́рман (3.03.1923, Харьков – 4.01.2012, Иерусалим), – израильский литературовед, политолог, публицист, историк литературы.
Вадим Климовский
(Из серии «Ретро»)
ФРОСЯ
(второй вариант)
Борис вышел из театра – остановился, придерживая массивную дверь служебного входа. Ссутулившись, смотрел под ноги – на щербатый асфальт, на грязную растоптанную пачку из-под "Примы". Куда идти? К себе – нет смысла. Сразу к Наталье? Просидеть с ней лишний час… черемуху разводить…
Отпустил дверь, послушал, как она, проскрипев, стеклянно грохнула за спиной. Рассеянно оглянулся по сторонам: замусоренная брусчатка пустынного переулка, почерневшая глухая стена старого кирпичного дома, крохотный скверик, скамья с проломленной спинкой, пыльная листва чахлого кустарника. На скамье – одинокая женская фигура.
Наползавшие сумерки обесцвечивали и без того унылые краски пейзажа. Борис рассматривал его с таким же пустым вниманием, как перед тем – замызганную "Приму".
Наталья, Наталья… Уже накрутила бигуди и сонно смотрит телевизор.
Женщина в сквере (или девчонка? – маленькая, толстая) продиралась прямиком через кусты на узенький тротуарчик. Помедлив секунду, торопливо зашагала наискось через дорогу – к служебному входу. В их заведение…
Борис отвернулся и побрел, на ходу продолжая решать – куда.
Его окликнули: "Борис!.. – и сразу же уверенней: – Борис Иваныч!"
Нагоняла та, из скверика. Не девчонка, нет, – за тридцать потянет. Кубышка. В широкой, уродливой юбке, просторной нейлоновой блузке, туфлях на толстой подошве. Ей бы каблуки сантиметров двадцать пять…
Разглядывал через плечо, кисло скривившись, руки в карманах куртки, ждал, пока подойдет. И чего ей надо?
– Вы меня? – спросил нетерпеливо – она была уже близко. Замедлила шаг, заговорила на ходу:
– Ты меня не знаешь… не знаете… вернее, не помните… – Улыбалась во весь рот, смотрела снизу вверх, не моргая. Даже на него – снизу вверх. Остановилась рядом – спрятала глаза, улыбка сникла, а рот остался открытым, дышит тяжело. Запыхалась, бедняжка…
– Ну! Слушаю вас!
Из театра кто-то вышел, зорко глянул в их сторону. Быстро смеркалось.
– Вот что, я спешу, идемте, по дороге скажете… что там… – не скрывая раздражения пробурчал Борис и зашагал размашисто. Она едва поспевала. Чтоб им всем провалиться, и тебе тоже, каракатица. Опять заулыбалась, весело ей.
– А я вас сразу узнала! – Почти бежала рядом, вприпрыжку, заглядывая ему в лицо. – Такой же… только щетина. И еще худей… худее… похудели очень…
Борис посмотрел искоса – у нее лицо стало багровым. Ну и ну. Краснеет – до самых ушей, даже лоб. Давно не видывал. Красивей ты от этого не стала. А лицо будто бы знакомое. Их таких миллионы, поди разбери, где, когда… с кем он ее путает. Их таких в каждом городе… На какой-нибудь зрительской конференции, выступала с критикой, а он, подлец, забыл, не узнал… Что ж она молчит? Гуляем, очень мило.
– Может все-таки скажете, кто вы, что вам от меня нужно?
Машинально пошел парком, как обычно. Там еще не зажгли огней, было буднично и пустынно.
Куда ж он идет – к дому? Зачем? Ладно – дойдут до подъезда, "мне сюда" – постоит на лестнице, пока эта исчезнет, даже заходить не будет – и обратно, к Наталье, как раз вовремя…
– Ну?!
– Не вспомнили, значит… Конечно, где же… – Опять замолчала. – Я из Эн-ска, – назвала его город, – жила недалеко от вас… Живу. Это вы – жили. Ну, неважно… Я к вам… от родителей…
Борис остановился, выдернул руки из карманов.
– Что-нибудь с матерью?!
– Нет, нет, ничего! – слегка дотронулась до его плеча. – Да я и не от них… я – сама. Но…
Пытался разглядеть ее лицо, глаза – она отвернулась, смотрела на скамью. И вдруг:
– Давайте сядем, а?
И сказала Клавочка: посидим на лавочке. Ну и ну…
Не дожидаясь, смахнула пушистые тополиные сережки, разгладила аккуратно подол сзади, тяжело плюхнулась, откинулась на спинку, выбросила вперед ноги. Закрыла глаза. Спать собралась, что ли? Экземпляр!.. Открыла глаза, посмотрела на туфли, покрутила ступнями. Сейчас снимет… Так и есть – не наклоняясь, сбросила, пошевелила капроновыми пальцами, разминая. Глянула на Бориса и улыбнулась:
– Ноги затекли…
Он тоже сел, на краешек. Сгорбившись, смотрел в землю.
– Ну – так зачем вы приехали? На работу устраиваться? В театр податься решили? – Пытался накачать себя на грубость, – не получалось. – В актрисы? Протекция требуется?
– Не-ет… К вам я.
Борис выпрямился, повернулся к ней. Показалось, что и в темноте видит, как она краснеет. Смотрела на свои руки, они суетливо ощупывали одна другую.
Пробормотала совсем тихо:
– Надо вам домой ехать, Борис… Иванович. К старикам…
– Да что случилось?!
– Ничего не случилось. А помрут – и не повидаете.
– Да ты там причем? Я тебя знать не знаю!
– Хожу к ним: приберусь, в магазин, когда и сготовлю.
– Это как – от райсобеса? – Борис почти шипел от злости, но сам чувствовал: неубедительно получается. – Или от фирмы "Заря", что ли? И хорошо подрабатываешь?!
Она скрестила ноги – теперь ее правая пятка упиралась в левую туфлю, а левая – в правую.
Тихо сказала:
– Нет… я просто… – повернула к нему лицо с широко раскрытыми глазами.
Борис откинулся на спинку, вобрал голову в плечи, уткнув подбородок в грудь, жесткий воротник наполз на уши. Молчать, молчать. Ничего не надо… Пусть сама говорит. Дурацкая история…
И когда она заговорила – будто услышала его приглашение – Борис вдруг обмяк, провалился в теплое, мягкое, город исчез, все исчезло, даже она, только голос ее откуда-то издалека – так бы и сидеть всю ночь, всю жизнь, лишь бы не двигаться, совсем не двигаться…
А она говорила, говорила, то ли торопясь, пока не перебил, то ли в страхе перед молчанием, которое наступит, если она замолкнет.
– …совсем плохи старики… Вы у них когда были-то?.. У Иван Никитича вторая нога отнялась, вовсе уже неходячий… а мама… Полина Ефимовна совсем слабая, лежит часто, сердце никуда… Одиноко им – никого… Полина Ефимовна всё плачет, плачет… И когда вам пишет, плачет… Всего не напишешь, не хочет она жаловаться… Скрывает… А сама все плачет… "Хоть бы приехал Боренька, приехал бы…"Вы, говорю, попросите – может и приедет". "Нет, пускай, у него там своя жизнь. Ничего о себе не пишет – «жив, здоров» – но я знаю… Театр, сложно…" Про вас маленького начнет рассказывать – повеселеет, а потом опять плачет… Хоть бы, говорит, женился, внучонка привез показать…
