Маме же, когда ты родилась, было уже 33, а беременности в этом возрасте часто протекают тяжелее, чем в более молодом, и она ужасно растолстела, просто, прости меня господи, раскабанела. И не фотографировалась с тобой не из-за тебя, а из-за себя самой, потому что не хотела видеть себя в таком виде и, тем более, хранить фотки на память. Поэтому и снимали тебя, Катя, отдельно профессиональные и хорошие фотографы, имена которых ты, может, и слышала. Например, Генриетта Перьян. А мама просто не хотела остаться в памяти людей толстой и некрасивой. Фотографии ведь практически бессмертны.
Но это, так сказать, мысли в сторону. А мы все еще живем, не тужим в городе Волгограде. Хотя и в этот период случались забавные истории, о которых ты, Катя, не имеешь представления. Например, в первое лето нашего там пребывания родители меня, как всегда, а тебя в первый раз решили отправить к бабушке, но, как это ни парадоксально, у них, главного редактора областной волгоградской газеты и собственного корреспондента «Комсомольской правды», не оказалось денег на железнодорожные билеты. И было принято нестандартное решение, которое на казенном языке называется злоупотребление служебным положением. Мы поехали к бабушке всей семьей на батюшкиной служебной «Волге». А это неблизкий путь. Но, Катя, было здорово. Почти шестнадцать часов на колесах. Тем более что все получали удовольствие, глядя на твои страдания. Бедную девочку укачивало, и тебя пару раз по дороге к общей радости вырвало. Но, к сожалению, ты выжила.
Жаль, я не помню точно, произошло ли это в то лето или на следующее (наверно, все-таки на следующее), однако каникулы ты, Катя, мне сумела отравить. Дело в том, что родители укатили в Москву, «по делам, или так погулять», оставив нас одних на попечение бабушки. И, надо же случиться такому, ты, Катя, видимо, не догадываясь, как я тебя ненавижу, отказалась подпускать к себе никого, кроме меня, и все попытки разлучить тебя со мной заканчивались диким ревом. И мне, бедолаге, вместо того, чтобы играть, как обычно, в саду или гараже, приходилось тебя кормить, укладывать спать и постоянно находиться в зоне видимости, потому что иначе децибелы твоего плача выдержать не мог никто. У нас даже сохранилась фотография из того периода, где я с кислым видом держу тебя на руках, а ты с ненавистью смотришь в объектив. Но, слава богу, в конце концов приехали родители, я и смог вздохнуть с облегчением.
Однако благополучный и спокойный период жизни в Волгограде длился недолго. Батюшку позвали в Москву. И мама бросила вполне респектабельную начальственную должность и, не имея никаких реальных перспектив, последовала за ним. Это было лето 1968 года, а тебе, Катя, было только три годика, и ты была пухленькая смешливая девчушка. Как здорово ты уже в том возрасте умела скрывать свои страдания. А Москва мне не понравилась, как и не начала нравиться за все те двадцать с лишним лет, которые я в ней прожил.
Ты вряд ли помнишь тот период, но первым нашим пристанищем в Москве, а точнее, в Московской области, была дача газеты «Комсомольская правда» в поселке Заветы Ильича. И для меня это оказалось последним летом из детства, о котором я вспоминаю с грустью. Рядом был лес, а на соседней даче жил дедушка Иван Никифорович, который взял надо мной шефство и научил собирать грибы и ориентироваться в лесу. В итоге я стал заправским грибником, а моя страсть к этому занятию стала чуть ли не маниакальной.
Однажды родители принимали друзей из прошлого и по старой памяти хорошо погуляли. Было, наверно, часа два ночи, когда им в голову пришла блестящая идея подшутить надо мной. Они с большим трудом растолкали меня и сказали, что пора идти за грибами. И я, как сомнамбула, начал одеваться. Как они потом с несколько виноватым видом объяснили, проблема оказалась не в том, чтобы меня разбудить, а как потом уложить обратно. Я категорически отказывался раздеваться и упорно стремился выйти из дома, чтобы не заставлять ждать Ивана Никифоровича. Наверно, ты в этом только найдешь подтверждение дурных наклонностей наших родителей. Но я, пообижавшись в свое удовольствие, выкинул эту историю из головы, видя в ней подтверждение того, что все взрослые – те же маленькие дети, только ростом повыше.
Но, пожалуй, есть одна история из того дачного периода, которая касается лично тебя. Это операция спасения Кати от петуха. Был такой памятный случай.
Однажды я с родителями мирно стоял на веранде, когда вдруг послышался дикий крик. И мы увидели зрелище. Ты, Катя, с выпученными глазами улепетываешь со всех ног, а за тобой гонится здоровенный, ростом с тебя саму, красивый петух с соседнего участка. Я думаю, родители специально попросили соседей, чтобы они натравили на тебе эту разъяренную птицу. И, видимо, поэтому родители почему-то обратились ко мне. Мол, давай, сделай что-нибудь. А что я мог сделать? Честно говоря, перспектива быть поклеванным петухом меня вовсе не прельщала. Но я все-таки был мальчишкой, а в руках у меня был сделанный мною же самим лук. И, почти не колеблясь, я натянул тетиву и выстрелил. И, самое смешное, попал в петуха, и тот, вскудахнув как курица, позорно бежал с поля боя. А ты еще потом долго ревела, а папа с мамой также совершенно по-курячьи кудахтали над тобой, чтобы успокоить. Скажу честно, Катя. Я целился в тебя, а не в несчастную птицу. Она-то что мне плохого сделала? Думал, подстрелю тебя, гадину, а петух доделает начатое.
Но последнее памятное мне лето детства быстро закончилось, и мы перебрались в город в двухкомнатную квартиру на последнем этаже в типовой пятиэтажке, и я пошел в третью в моей жизни школу. И так начался один из самых тяжелых периодов жизни нашей семьи, длившийся более десяти лет, хотя, будь наши родители по характеру большими приспособленцами, все могло пойти и по-другому. Но такое произойти не могло, потому что они обладали тем, что не готовы были променять на материальные блага, и тем, что они, похоже, не сумели привить тебе, понятием о собственном достоинстве и чести. Поэтому батюшка прилежно и честно работал в «Комсомолке», а потом журналах «Журналист» и «Огонек», но ни под кого не прогибался и не подхалтуривал написанием ура-патриотических передовиц о торжестве социализма вообще и в каждом отдельно взятом секторе производства в частности. Не писал он, хотя и мог, и умные демагогические статьи за партийных бонз. Хотя, как и все, был в меру конформистом, иначе и быть не могло в общесоюзных изданиях такого ранга, и, боже сохрани, не был никаким оппозиционером. Да и не было в России со времен Сталина никакой оппозиции. Смехотворной была так называемая оппозиция диссидентов, с которой советская власть всегда играла как хотела и во что хотела. Другое дело, на нашей, Катя, с тобой родине всегда было полно кухонных «оппозиционеров», которые, выпив рюмочку и незаметно писая от страха, но в то же время гордо надувшись от собственной храбрости, уютно сидели за кухонными столиками и критиковали неприкасаемых партийных вождей и саму социалистическую систему. И, особенно, Сталина, вокруг личности которого было сломано немало копий. Тем более что Сталина и сталинизм критиковать было совершенно безопасно. Советской власти было давно и глубоко наплевать на покойного вождя, а двадцатый съезд уже сделал свое дело. А батюшка в этот непростой и непонятный период, когда многие опасались нового витка закручивания гаек, старался соблюсти золотую середину и, главное, сохранить чистую совесть, поэтому, кроме зарплаты и гонораров за статьи на не просоветские темы никаких бонусов не получал. И, наверно, поэтому медленнее, чем остальные, продвигался по службе. А маме было намного сложнее. Она-то ведь до переезда в Москву была редактором газеты в крупном областном центре, а, попав в столицу, оказалась вдруг никем. И никто ее способности и опыт в расчет не брал. И достойного места работы она в итоге, покочевав из издания в издание, так и не нашла.
Но дело даже не в том, что бывшему начальнику трудно было вновь становиться подчиненным, а в том, что уже в то время мама поняла, что журналистика – это не ее, а она должна писать настоящую, большую литературу. Это сейчас легко сказать, что она оказалась права, но каково тогда было им, нашим с тобой родителям с двумя маленькими детьми, а, в особенности, батюшке, решиться рискнуть материальным благополучием и жить вчетвером на одну папину зарплату, пока мама пишет, и ждать безо всяких гарантий, когда она получит признание. Это ожидание продолжалось более десяти лет. Более десяти лет очень бедной, хотя, на мой взгляд, и нескучной жизни. Но, к сожалению, какой бы интересной не казалась та жизнь, бедность в какие-то моменты становилась унизительной, и я, к примеру, не люблю вспоминать один из самых плохих периодов, когда наша с тобой, Катя, красивая, умная и талантливая мама, не имея возможности приобрести себе новые вещи, не очень умело перекраивала старье, а однажды вместо того, чтобы выбросить какое-то свое совсем уж ветхое осеннее пальто, перекрасила его в отвратительный зеленый цвет и даже начала носить. А я стеснялся с ней такой показаться на людях. Не люблю я вспоминать и про то, как батюшке его отец с Урала переслал донашивать свои старые брюки, из которых он «вырос». Слава богу, батюшке хватило ума их не надевать.
