ОЛЬГА ИЛЬИНСКАЯ
Гильза
Весной тысяча девятьсот девяносто пятого года, когда снег только собирался таять, школу, что на центральном пятачке, потрясло горе – убили ее выпускника в Чечне.
Еще не знали, кого именно. Позвонившая из военкомата секретарь извиняющимся голосом сообщила лишь, что «погибший закончил школу в 1993 году». Его имя и фамилию, по всей видимости, учителя должны были вычислить самостоятельно, а если среди них есть телепаты – назвать незамедлительно. В «горячую точку» отправляли парней и из этой школы и близлежащих столь часто, что перестали и удивляться перестали, и отслеживать, кого именно отправили воевать, и событием это уже не считалось.
Плохие вести доходят быстрее, поэтому буквально часа через два взбудораженные одиннадцатиклассники скопом ввалились в учительскую и почти хором выдохнули:
– Х… Ой! Это Колька Барашкин!
Вот так-так! Образ героя никак не гармонировал с образом Кольки.
И не то, чтобы он хулиган, чтобы отпетый, а какой-то мелко-пакостный, ничтожный в самом прямом смысле этого слова.
Вспомнить его не составляло труда, как, впрочем, и забыть. Невзрачный до безобразия тип!
Учительница рисования Ольга Дмитриевна (если б ее попросили Кольку нарисовать), изобразила бы на портрете парнишонку с лицом плутоватого чертика, где мелкие невыразительные черты лица делали еще более невыразительными незаметные редкие брови, цвет которых полностью сливался с цветом кожи, бледной, без кровинки, без милых сердцу веснушек, родинок и прочей интересной дребедени. А Колькин нос, наверняка, понравился бы самому ленивому художнику, ввиду того что этот самый нос в особых вырисовываниях не нуждался: коротенький, плоский, издалека видны только две его дырки. Под ними – длинные червеобразные губы. Что касается волос. Их лучше рисовать в сильном подпитии; мазки в разные стороны неверной рукой точно отразили бы Колькину постоянную прическу.
К светлым волосам более всего подошли бы светлые глаза, но у Кольки, как на зло, они были темными, но не глубоких тонов, а поверхностных. Ольга Дмитриевна смешала бы в палитре салатовый и черный размытый цвета и, удовлетворившись превосходными грязноватыми оттенками, уверенным жестом поставила бы на лице две точки, обозначающие глаза.
А тело барашкинское, вообще, не нужно рисовать! Ибо его, можно сказать, не было.
Литераторша Елизавета Александровна (если бы ее попросили рассказать о Кольке), сначала слегка бы замешкалась, а потом произнесла бы:
– Коля был хорошим мальчиком.
И добавила бы:
– Правда, литература ему не очень давалась, но с кем не бывает.
И восхитилась бы собственным гуманизмом!
Колька в годы учебы бил все рекорды по нерадивости, вранью и тупоумию. Так, как он умел хитрить и притворяться, не умел в школе никто. На глазах Елизаветы Александровны Колька порезал ножом стенд и тут же завопил голосом, схожим с поросячьим визгом:
– О-ей! Елизавета Александровна, Елизавета Александровна, смотрите, кто-то ваш стенд изрезал! О-ей! Я?! Опять все шишки на меня… Что мне, повеситься что ли, а? Чуть что, сразу Барашкин… Не я это сделал! Как же вам не стыдно, вы такая… Врете вы все, Елизавета Александровна!
Так и сказал – «врете». Но это милая шалость по сравнению с его другими многочисленными «подвигами».
Сочинений он никогда не писал, в диктантах делал побоище из орфографических и грамматических правил, ничего не читал, Блока называл «скучным дурачком», вообще, страшно гордился своим невежеством! Каким образом Колька смог очутиться в десятом классе, для Елизаветы Александровны оставалось загадкой. Впрочем, загадкой с ответом.
Своим присутствием в выпускном классе он крепко осложнил ей жизнь. Но директриса коротко приказала – «помочь», потому что парень из многодетной семьи (семеро детей!), мать с отцом на ста работах надрываются, и… Словом, во время экзаменов Кольке не только дали списать приготовленное заранее сочинение, но и исправили часть ошибок синей пастой, чтобы натянуть тройку.
На выпускном вечере Колька подошел к Елизавете Александровне и нежно произнес, потупя глазенки:
– Ну, вот, а вы говорили, что я не потяну десятый-одиннадцатый.
Математичка Тамара Ивановна помнила лишь о Барашкине, как в пятом классе на ее задание «Назовите треугольники», он написал возле своих фигур: «Петя и Вася». Тамара Ивановна решила, что он издевается над ней, когда же выяснилось, что это не так, успокоилась и удовлетворенно заключила с Барашкиным мир.
А для всех ребят Колька был Христофором. Окрестили его этой кличкой за необузданную страсть к путешествиям. Пусть его вояжи носили примитивный характер, и открывал он не Америку, конечно, а укромные уголки подвалов, все же сама идея постижения пространства, распростертого вокруг, роднила Кольку некоторым образом с Колумбом.
2
На похороны отправился весь учительский коллектив – полным составом.
В этот день приветливо улыбалось солнце. Снег набух и прилипал к обуви. Идти было не просто трудно, а невыносимо! Но учителя покорно шли и упорно молчали. А что говорить?
Барашкины жили в пятиэтажной «хрущевке» в двух кварталах от школы.
Возле первого подъезда толпились солдаты, мрачно курили, переговариваясь о чем-то между собой вполголоса.
Интеллигентное учительское стадо учащенно принялось здороваться. Солдаты нехотя кивали головами в ответ. Когда почти все учителя уже скрылись в подъезде, неожиданно Павел Семенович, трудовик, отделился от коллектива и, суетливо подбежав к служивым, участливо спросил:
– На какой этаж подниматься?
Спросил и отвел глаза в сторону, Павел Семенович, человек в возрасте, терпеть не мог Кольку Барашкина, благодаря которому чуть не очутился бритым за решеткой.
Когда-то давно Колька написал в районо (да-да, прямо в районо написал!) письмо, где обвинил Павла Семеновича в педофилии. Слова этого научного он, разумеется, не знал, просто рассказал в деталях, как трудовик гладил его на уроке по попе. И пусть ошибка на ошибке сидела и ошибкой погоняла, резонанс от Колькиного послания был ошеломляющий! Разбирательство устроили – ух! С фейерверками и атомными взрывами.
Павел Семенович на всю жизнь запомнил, что не стоит связываться с хитрыми бездельниками и идти на принцип, заставляя их выполнять, как всех, необходимую работу. Надо «три»? Возьми в зубы – и свободен!
Уйти из школы Павел Семенович отказался наотрез: ни в чем не виноват, скрывать нечего, сам хозяин своей жизни и уйдет, когда сам решит. Но, как ни хорохорься, травма нанесена была ему тяжелейшая. Клевета – это страшно на самом деле.
Сегодня впервые за много лет Павел Семенович почувствовал доверие к жизни: возмездие существует!
Он стеснялся, даже страдал от удовлетворения от происшедшего; ему было стыдно за то, что он ни капли не сочувствовал погибшему Кольке, и, сколько ни силился не мог выдавить ни слезинки, как и вытравить из памяти ехидные смешки в спину: «Педик!» и презрительные наставления начальства.
Когда один малорослый солдат произнес: «Сами увидите, куда идти», Павел Семенович внимательно глянул на него и четко повторил вопрос:
– На какой этаж?
– На пятый, – равнодушно ответил тот.
– На пятый! – громко крикнул на весь подъезд трудовик.
В четырехкомнатной квартире Барашкиных было не протолкнуться. Но учителей, посторонившись, деликатно пропустили в самую большую комнату. Духота стояла страшная, ввиду чего входная дверь была все время открыта настежь.
Ираида Антоновна, учительница начальных классов, с тоской оглянулась назад, встретилась взглядом с замыкающим шествие Павлом Семеновичем и, взяв себя в руки, ринулась к страшному месту. Она принялась делать глубокие вдох и выдох, постоянно сжимая в кармане пальто пузырек с нашатырным спиртом, зажмурила глаза и сделала еще один шажок вперед.
Возле гроба, обитого малиновым шелком и черной траурной кружевной ленточкой по краям, стояли в карауле два солдата, рядом на табуретках сидели мать Кольки, крупная полная женщина в большом черном платке с красивыми выбитыми цветами и серой вязаной кофте и какие-то другие женщины, тоже в платках.
