Но она не стремилась этого делать. Она вела себя так спокойно и уверенно, точно все и так знали, что должны положить пару золотистых монеток в ее большую старую шляпу с полями. Она смотрела на проходящих мимо людей внимательным, очень пристальным взглядом черненых глаз, и была сама серьезность, выполняя как будто важный обряд. И странно, но это имело действие – то и дело кто-то, в основном мужчины, останавливались на минутку, чтобы опустить что-нибудь в протянутую шляпу.

Некоторые, как это обычно бывает, бросали кроме денег жетончики, жевательную резинку, конфеты, но купюры тоже попадались часто. Не верилось, но мне рассказывали, что за вечер такая команда могла собрать даже несколько сотен, которые затем честно делились на всех и тратились. Разумеется, на еду и алкоголь, о чем некоторые честно предупреждали на стоящей подле картонке. Все эти простые обычаи я знал еще из нашего славного прошлого. Проверив карманы, я тоже заготовил купюру – не слишком много, но и не оскорбительно мало – и двинулся к музыкантам по мокрой брусчатке. Я приблизился к девушке: большие глаза на бледном округлом лице с вечно смазанными вокруг них тенями, всегда серьезный рот, невыдающийся чуть вздернутый нос – это лицо производило такое впечатление, будто оно лишь случайно совпало с человеческими представлениями о красоте. Что касается меня, чем больше странного было в ее лице, рваных движениях, чёрной, отрицающей остальные цвета одежде, тем интересней она мне казалась. «Ненормальный тянется ко всему ненормальному, это ясно, как белый день», – подытожил внутренний голос, но я только улыбнулся его ворчанию. Не замедляя шага, стараясь напустить на себя рассеянный вид, как будто тороплюсь, я опустил в протянутую ею шляпу ветховатую бумажку. Она ответила мне небольшим ироническим поклоном. Я остановился возле музыкантов – мое подношение теперь позволит мне задержаться возле них чуть дольше, точно мне и правда нравится незатейливая игра двух музыкантов-нерях у девушки за спиной. На самом деле я пытался запомнить как можно лучше именно ее. Я прихожу сюда уже не впервые, но каждый раз – из-за нее. Мир сузился для меня сейчас до пределов ее хрупкой фигуры, одиноко чернеющей на блестящей мостовой. Зябкий вечер осторожно обнимает ее за плечи, за спиной бренчит фальшивым перебором гитара, но еще чуть-чуть – и я перестану слышать ее назойливый звон. Стараясь не встретиться с ее взглядом, я смотрю вскользь, на старую коричневую стену дома, но боковым зрением рассматриваю ее сочно-голубые глаза, глаза цвета лета, до которого еще так долго, которые тоже рассеяно блуждают по вывескам за моей спиной, в поисках следующего желающего поблагодарить за игру. Получив желаемую награду, она, казалось, тут же совершенно потеряла ко мне интерес. Хотя я понимаю это, но, будто загипнотизированный огоньком сигареты в маленьких белых пальцах, не могу оторваться, и с какой-то болезненной нежностью поминутно смотрю то на них, то на обветренные сжатые губы, жадно втягивающие дым. Дым и наше дыхание сливаются в одно облако, в котором мы стоим, одни посреди пустой зимней улицы. Увидимся ли мы снова? Может, когда я буду искать ее, то уже не найду на лестнице или с уличными музыкантами, и я больше не увижу эту диковинную и диковатую девочку. Поэтому сейчас я смотрел на нее и старался вобрать в себя малейшие детали ее образа – моток разноцветных ожерелий-змеек на шее, перепутанных с тускло поблескивающими цепочками. Они оставляют открытой маленькую ямку между ключицами, смутно белеющую слоновой костью. Ее шея выглядит такой беззащитной в небрежно застегнутом чёрном воротнике, что я хотел бы его поправить, но она бы мне не позволила. Отвела бы мою ладонь или сама отстранилась бы. Может, я боюсь ее? нет, скорее просто не хочу упустить, спугнуть, как бабочку, неожиданно севшую на подоконник. Внезапно налетевший ветер треплет ее юбку, тоже угольно-чёрную. Из-за этого наряда она кажется мне тихой монахиней, которая смиренно опустила глаза. Монахиней с огромными, грубо подведенными глазами, в которых заплясали холодные синеватые огоньки, монахиней с красными спекшимися губами. Она сегодня пила вино, смутно понимаю я. Много дешевого вина влилось сегодня в этот прекрасный рот, но это не утолило его жажды. Я чувствую, как странные тонкие иголочки пробегают у меня по спине, стоит мне приблизиться хоть на сантиметр ближе к ней, их посылает ее серьезный испытующий взгляд исподлобья. Я пытаюсь ответить себе, чего хочет эта странная девочка, кажущаяся одновременно озлобленной и нежной, так похожая на всех своих бездарных дублерш из фильмов ужасов? Нет, разумеется, это их выбрали лишь из-за приблизительного сходства с ней. Ниточки сизого дыма вырвались из ее ноздрей, она словно говорила: «Ну, чего еще тебе нужно?», но не переставала, однако, улыбаться сомкнутыми губами. Я даже не заметил, как моя рука протянулась к ней, одну бесконечную секунду в моей голове, как в игрушке-буранчике, крутились мысли: какой будет на ощупь ее кожа: холодной и гладкой, какой кажется? бархатной, детски теплой? Своим внезапным движением я сократил разделяющее нас расстояние, и, мне показалось, явственно услышал, как раскалывается тонкая корочка льда, появляющаяся на воде в первые холодные дни осени. Она не испугалась. Она сделала маленький шажок навстречу и заглянула мне в глаза, а я не мог ответить ей тем же, я просто стоял, как нелепый британский стражник. Тут двое парней приблизились к нам.

Один чуть ниже меня, со светлыми крашеными вихрами и ярким ртом, второй – высокий рыжий неприятный тип. Мне показалось, что оба они уже немного пьяны.

– Ну что, улитенок, много собрала? – обратился он к девушке, смело обхватывая ее сзади. Она не удивилась и не воспротивилась. «Улитенок»? Господи! Неужели это ее парень? Хотя разве это странно, что она не одна…

– Сегодня негусто. Руки замерзли, если честно, – негромко произнесла девушка, повернувшись к парню. Тот нагнулся поцеловать ее, но она отвернулась, и ему удалось лишь зарыться лицом в ее волосы. Голос у нее был негромкий, но четкий, грудной. Есть люди, которым не идут их голоса, те словно стыдятся их, выплевывая слова отрывисто и скупо, но девушке определенно шел ее тембр, напоминающий бархат.

Рыжий принялся неловко засовывать гитару в брезентовый чёрный чехол. Девушка отдала своему спутнику шляпу и зябко потерла ладони, парень прятал в заплечный мешок флейту. Вот-вот уже они уйдут, и неизвестно, удастся ли мне застать их снова!

Блондин только сейчас, похоже, заметил меня, недоверчиво осмотрев, спросил свою подругу, указывая на меня:

– Эй, это с тобой?

Она замялась, снова одарив меня внимательным взглядом.

Наконец. – Я Хлоя, а тебя как зовут?

– Асфодель.

– Это наш самый благодарный слушатель за этот вечер, – сказала девушка спутникам.

– А, ну спасибо, мужик, – отозвался блондин, немного повеселев. – Но нам пора, еще есть дела.

Девушка приняла у рыжего какой-то свой сверток и поплотнее завязала на шее шарф. Парни уже собрали свои вещи и двинулись вглубь улицы по блестящим спинкам булыжников. Но она, к моему счастью, медлила.

– Слушай, мы сейчас пойдем выпить чего-нибудь на вырученные деньги. Не хочешь с нами? – спросила она.

Я хотел. И она даже на самом деле не знала, как был этому рад.

Мы расположились отдохнуть на скамейке в парке, взяв в автомате кофе. Светловолосый, представившийся Марсом, удивительно напоминал мне одного человека: светлыми вихрами, несглаженными углами. Я чувствовал, что он был как бы порохом, которому достаточно крохотной искры, чтобы вспыхнуть: смехом ли, яростью. Рыжий же все время молчал, только поглядывал на девушку.

– А почему бы тебе не сходить с нами на представление? – спросил Марс. Его неприязнь ко мне, кажется, стала проходить.

– Правда, там всегда суматоха, – заметила она. – Мельтешат огни и вечно громкая музыка.

– Ну и что? Готов поспорить, ты уже давненько не отрывался, а?

«Вот сейчас, – быстро посоветовал внутренний голос, – открой рот и скажи: «Спасибо, ребята, но я, пожалуй, пойду, меня же жду…» – Знаю, что ждут, – оборвал я голос, – Но ты понимаешь, что значит такое приглашение? Это, может быть, мой первый и последний шанс!».