И хором твердили: не связывайся, не трожь. Он странный, Учитель. Он холоден. Не похож. Пусть катится в Кариот свой, забудет обратный путь. Да, папа – он мне не верил. Но именно в этом суть.

И хором скулили: мы верные псы, а этот – отдаст за грош. Да, папа, он отвратителен, но именно тем хорош. Мы стояли тогда у Виффагии, я велел им добыть мне скот. Все рванули к воротам. Он – замер.

– Иуда Искариот!

И хором галдели: Иуда, не стыдно? Вернулся мессия, наш Бог, пророк, приведи двух ослов, расскажи народу, пусть бросают одежды, срывают дрок!

Он стоял и смотрел своим острым глазом.

Говорили потом, что в глазах – наждак.

И ответил, когда все ушли,

не сразу:

– Учитель, вернуться без шоу – никак?

И хором шептали, не знали, злились, – он вызвал массовый интерес. Да, папа, он темный, тяжёлый, страшный – не все мы созданы для небес. Я ему показал как-то старый фокус – кувшин воды превратил в вино. Он сказал нерешительно, щурясь, морщась:

– Законы физики. Всё равно.

Да, папа.

Папа, в нём было что-то, чего боялся я и молчал. Основа жанра: любому Богу – найти хорошего палача. Как стать героем, когда всё ровно, когда все преданы, как щенки? И он был лучшим из всех подобных. Из всех, кто делает вопреки.

Я висел там, папа, и долго думал: какой театр – толпа, кресты. И всё для того, чтобы кто-то спутал, запечатлев это на листы. И пишут: продал, предатель, изверг, пытать, повесить, рубить мечом.

Кто без Иуды я, папа?

Папа,

и вся история –

ни о чём.

Маргарита берёт цветы. Маргарита идёт искать.

Признаётся себе и Богу:

– Я более не могу

делить с ним весну,

квартиру,

пол,

потолок,

кровать.

Есть конфеты с нугой за кофе.

Вообще не люблю нугу.

Маргарита несёт цветы. Маргарита не чует ног.

Признаётся себе и Дьяволу:

– Всё положу под нож.

Я брошусь в объятья к чёрту, пулю пущу в висок,

если ты меня, милый Мастер, немедленно не найдёшь.

Тверская людьми забита. В Москве тёмно-серый день.

Цветы обжигают пальцы, лимонным огнём горят.

– Дай знак или звук мне, Мастер. Я буду верна, как тень.

Я стану кровавым подбоем

плаща, что носил Пилат.

Крестом на твоём распятье,

я стану – тепло и свет.

Поверю твоим героям,

когда не поверишь ты.

Явлюсь полуночным страхом

любому, кто скажет «бред».

Какой идиотский повод.

Вообще не люблю цветы.

Лепестки на асфальт ложатся искрящимся конфетти.

– Если кто-нибудь свыше слышит, – Маргарита почти кричит, –

объясните: какого Воланда? Где он? Куда идти?

И в ответ ей смеётся жёлтыми

окнами МАССОЛИТ.

Маргарита вернулась в дом. Маргарита сама – цветы.

Маргарита – почти мертва. Маргарите Арбат – капкан.

Маргарита – сухие стебли, уставшие без воды.

О чём теперь будет этот –

последний,

цветной

роман?

И что тебя напугало, Марла? Что ты стоишь, побелев, как марля, и шепчешь горько: «Остановись»? А я теперь не хожу по граблям, наш город мёртв, каждый в нём отравлен. Они заслуживают расправы, какая жизнь?

Вся жизнь – игра, я устал, как лошадь, и что теперь от меня ты хочешь, они не стоят твоей подошвы, они грешны. Пьют шоты в барах, хранят жилплощадь, меняют маски, как змеи – кожу, хотят богаче быть и моложе, не ждут войны.

Не надо, Марла, сейчас начнётся такая сказка, что даже Гоцци подобной выдумать бы не смог. Все сладко спали в своём болотце, скупали шубы, машины, кольца, а я – с улыбкой народовольца спустил курок.

Я небоскрёбы сломал, как щепки, дороги, стены изящной лепки, тела растёрты по магистралям, тела горят. Я не Господь, я всего лишь Тайлер, обычный парень в дурацкой кепке, вся жизнь – игра, бесконечный трейлер, вот шах и мат.

И утро вечера мудренее. Я бросил город к твоим коленям, мы будем первыми в новой эре, ну не кричи. Ну не смотри на меня так страшно, всё это – миф, их дома и башни, в одной руке я твою сжимаю, в другой – ключи.

Пойдём же, Марла, там лишь руины, салат из мяса, костей и глины, там тихо, Марла. Там очень тихо. Молчит Земля. Земля устала за век свой длинный, я дал ей дозу новокаина, теперь мы оба, как в древней книге, начнём с нуля.

Той зимой я хотела галькой осесть на дно. Обещала всем: решено. Решено, решено, ре-ше-но. У меня есть уютный дом. Есть огневолосый Ру. Мы спим у окна. Варим суп. Носим хлам в нашу тихую конуру. Той зимой у обочины карты сожрал костёр. Впервые без нас остывал в тишине простор. Ру говорил:

– Начинается новый мир.

Ру говорил:

– Отболит и забудется, милая, потерпи. Ты излечишься, ты отвыкнешь ехать, бежать, менять, ты полюбишь ромашковый чай, икеевскую кровать, ветер больше не будет петь, и дорогу покроет пыль, и декабрь, как белый плед, до весны усыпит ковыль.

Я кивала, и верил Ру. Или попросту делал вид. Выходила во двор, пока Ру мой так беззаботно спит. И смотрела туда, где тьма образует линейный край. И за краем горел Амстердам, Петербург, Назарет, Синай.

Той зимой лишь одно не узнал мой верный красавец Ру.

Ветер всё ещё шёл за мной через Альпы, Непал, Перу. Ветер в окна стучался ночью и плакал:

– Беги,

беги,

от транквинте,

его улыбки,

его золотой серьги.

Ветер выл, путал волосы, бился, стонал и манил с собой:

– Мы не видели Брюгге,

Карпаты,

Венецию

и Ханой.

Не бойся меня,

родная,

я холода не хотел –

но у нас ещё много,

так много,

так много,

так много

дел.

Под утро я возвращаюсь. Ложусь. Обнимаю дочь. И кажется, что приснилась мне та неземная ночь – где серые небоскрёбы царапают облака, где фрески писала в прошлом давинчевская рука, где вьётся через долину забытой реки змея.

Куда ты уходишь, ветер, когда я ещё твоя?