Выпили из стоявших на рабочем столе кружек с коричневыми разводами по краям. Антон глубокомысленно вздохнул и по-философски долил себе одному, выпил.

– Ты помнишь «Хорошо!» Маяковского? – наверное, всплеск адреналина в связи с сегодняшней операцией что-то в антоновском мозгу, глубоко спящее, задел. – Когда он прогуливался по набережной и узнал в греющемся у костра солдате Блока?

Не дожидаясь ответа, Антон начал читать, очень артистично и вдохновенно, чеканя каждую «ступеньку»:

Кругом

тонула

Россия Блока…

Незнакомки,

дымки севера

шли

на дно,

как идут

обломки

и жестянки

консервов.

Антон потянулся к бутылке, но Кирилл его опередил, помня историю предыдущего долива. Разлил поровну сначала, потом подумал и восстановил справедливость, плеснув себе ещё.

Коньяк, до того напоминавший о себе лишь жжением в пустом желудке (не ели-то они с самого утра), внезапно ударил в голову. Кирилл вежливо кашлянул, проверяя, театральная пауза у друга или он уже закончил. Антон посмотрел с интересом, выйдя из образа. Значит, закончил.

– Вообще-то, мне, конечно, Блок больше нравится… – как будто извиняясь, пролепетал захмелевший Кирилл.

– Ну конечно! – ухмыльнулся Антон. – Именно поэтому ты трясся, как осиновый лист, сегодня весь день.

– А ты, можно подумать, нет?! – Кирилл обиделся искренне, хотя Антон рассмеялся и похлопал дружески его по плечу. – С самого начала, когда только идею я озвучил, это была просто фантазия! А теперь это – статья, понимаешь?!

На слове «статья» он так активно кивнул в сторону друга, будто собирался врезать ему лбом в подбородок.

– Какая статья? – Антон развёл руки, как на досмотре в аэропорту. – За хищение в особо крупном идеологическом размере?

Шутка ему понравилась первому, и парень залился звонким, счастливым и беззаботным смехом. Кирилл с удовольствием подхватил.

– Ну серьёзно, – отсмеявшись, добавил Антон, – за что статью, какие ценности, какая стоимость? Максимум – это хулиганство. Мелкое.

Он откинулся на кровать, довольный собой, непроизвольным движением ноги запнул футляр с Лениным подальше в подкроватную пыль, скопившуюся за пару месяцев без генеральной.

Пахнуло лёгким сладковато-пряным ароматом. Может, от бальзамирующих веществ, пропитавших мумию. А может, и от остатков анаши под нехитрым двойным дном ящика. Её когда-то возили из родной Киргизии те самые знакомые музыканты, так и не покорившие Москву ни музыкой, ни наркотиками, и распродавшие по такому случаю последние вещи.

– Пятнадцать суток, Кирюха, я считаю, – продолжил меж тем Антон, – это вполне здравый риск и разумная плата, когда на весах с другой стороны такие возможности!

– Мда… – Кирилл полуобернулся к столу, облокотился об него локтем и положил голову на слегка сжатый кулак. В этой позе роденовского мыслителя было очень удобно созерцать остатки в бутылке, размышляя о перспективах, чем Кирилл немедленно и занялся.

– Иногда и правда стоит топить Россию Блока, все эти нюни! – внезапно посерьёзнев, сказал Антон. – Большие дела требуют больших жертв и решимости.

«Ничего себе его торкнуло!» – про себя удивился Кирилл.

– Давай лучше допьём, а то я нить теряю, – продолжил он.

Посмеялись, допили. Вечер заканчивался неплохо. Тревожила, правда, ещё пара проблем.

Во-первых, надо было решать вопрос с мозгом. Денег осталось только на один билет до Питера и обратно. Там содержимое головы Ильича хранилось в склянке в Институте мозга среди прочих мозгов выдающихся россиян. Решили, что поедет Антон. Заодно и с родителями встретится. Кроме того, он уже нашёл подрабатывающего в институте знакомого парня, что учился с ним в одной школе, класса на два младше. Дело обещало быть лёгким: ни охраны толком, никакого режима секретности, обычная разруха научных учреждений.

– Сердце же ещё было… – уже расправляя свою постель, заметил Кирилл.

– Да кому оно нужно, это сердце? Даже непонятно, где оно хранится, – отмахнулся Антон. – К тому же сердце сейчас чисто теоретически можно вырастить из стволовых клеток. Это же мышца, не более.

Ленин, пересыпанный пылью от киргизской анаши, продолжал источать тонкий аромат. Парней клонило в сон.

***

У отца Всеволода, в миру Петра Севостьянова, надо признать, с детства была каша в голове. Нет, он не был дурачком, наоборот, мальчик способный к науке, но с мышлением нестандартным. Ему бы в физику или астрономию, сейчас бы чёрные дыры изучал с большим успехом. Как раз и папа был физик; мальчик родился в Новосибирске, детство и юность прошли в Академгородке. Казалось, всё на роду написано. Но нет, Петя проявлял склонность к гуманитарным дисциплинам. И книжки читал всё более и более странные по мере взросления. К старшим классам уже научился определять признаки масонских заговоров в текстах любого содержания, от классической литературы до пропагандистских статеек.

Как-то в гости пожаловала Петькина прабабка. Было подозрение, что приехала умереть в тепле да заботе. Но, заметив успехи молодого Севостьянова в изучении религиозных текстов (а к тому времени Петя наизусть знал «Откровение» Иоанна Богослова), бабка планы поменяла, и жизнь к ней вернулась. Заодно появилась невесть откуда взявшаяся миссия – наставить парня на истинный путь.

Под напором прабабки Петя нашёл призвание, хотя и с оговорками. Но оговорки эти научился оставлять при себе.

Благо за чистотой помыслов жителей Академгородка в те годы всё ещё пристально следили люди в штатском. Потому сектантов не подпускали к нестабильным учёным умам на пушечный выстрел. А то бы точно быть Петру Севостьянову сейчас продвинутым адептом каких-нибудь «Свидетелей судного дня».

За одним не могли уследить ни люди в штатском, ни папа, ни мама: когда отпрыски других учёных штурмовали мехмат да физфак, Севостьянов тоже поехал в Москву. Не доехал всего-то пятьдесят километров. Тихонечко, без шума поступил в Загорске в духовную семинарию. После чего отправил домой краткую телеграмму с благой вестью.

Маму отпаивали валокордином неделю, папа самостоятельно лечился коньяком. А прабабка на радостях укатила обратно в свою деревню, где через несколько дней, с осознанием выполненной миссии, благополучно умерла во сне без всяких физических и духовных страданий.

Ближе к окончанию учёбы в семинарии случилась с тогда ещё Петром мистическая, как он считал, история. Поспорили жутко с семинаристами на тему грядущих конца света и судного дня. Долго спорили и вдохновенно, не так, как мужики на кухне препираются о политике за бутылочкой-другой, а с цитатами из Писания, Отцов церкви и апокрифических источников. Но дело всё равно чуть до драки не дошло. Семинарист Севостьянов убеждён был, что конец веков наступит вот-вот в виде глобального ядерного катаклизма. А предвестником считал пришедшего недавно к власти Горбачёва с его новомодными идеями и претензиями на всеобщую любовь.

– Чистый же Антихрист! – с блеском в глазах кричал Пётр в пылу спора своим оппонентам.– Даже и отмечен он диавольской печатью!

Те не соглашались. Родимое пятно за печать не признавали и в ядерную войну не верили. Рассорились, в общем, в дым.

Тем не менее аргументов хитросплетённых Пётр привел столько, что, хоть и не убедил никого, но в сомнения вверг. До ночи они молились истово и свечи жгли. А ночью случился страшный пожар. Все спорщики, кроме Пети, разобидевшегося и ушедшего спать к друзьям, погибли в огне.

Пётр каялся долго, страдал, пытался найти знаки в этом страшном событии, в конце концов отчаялся и перед поступлением в духовную академию принял постриг. Нарекли его Всеволодом в ознаменование начала новой, равноангельской жизни.

Конца света так и не случилось, и успешно окончивший академию иеромонах Всеволод отправился служить в родной Новосибирск. Впрочем, и в новой, монашеской жизни бывший Петя Севостьянов от вольнодумства не отказался. Служба под началом старших чинов его тяготила.