– Вы имеете ввиду его визит ко мне за фальшивым паспортом?

– Ну да. Вы согласились. Сообщили мне. И вот я прибыл в Ревель. Так не проще ли разделаться со мной? Зачем убивать Минора и прекращать операцию?

Волков потёр лоб и выговорил:

– Вторая гипотеза: его убили местные контрабандисты.

Ардашев не ответил. Он достал коробочку ландрина и угостил себя красной конфеткой.

Волков поднялся, подошёл к окну, поправил задёрнутую штору и спросил:

– А эта дама, Варнавская, не случайно ли она оказалась на месте происшествия?

– Полагаете, она выступала дублёром убийцы? Нет, вряд ли. В полиции выяснилось, что у неё фальшивые документы, да и оружия при ней не было.

– Её обыскивали?

– Нет.

– Она могла спрятать пистолет в одежде или сумочке.

– Но тогда красные выправили бы ей приличные бумаги.

– Но, если вернуться к первому предположению, что Минора сбили большевики, тогда её появление рядом с вами вполне объяснимо. Они ведь давно составили на вас досье и знают, что вы попытаетесь вытащить даму из беды.

– Хотите сказать, они пожертвовали предателем, чтобы приблизить её ко мне?

– Именно так. Она красивая?

– Очень.

– Вот! Что и требовалось доказать. Вполне умный ход большевиков. Устранить на ваших глазах предателя и, воспользовавшись происшествием, подвести к вам симпатичную особу из военной разведки большевиков. И операция продолжается. Следя за вами, они могли выйти и на меня.

– Не могли. За мной не было хвоста. Но в ваших словах есть определённый резон. Надобно всё тщательно проверить. Не люблю, знаете ли, озвучивать необоснованные предположения.

– Прекрасно вас понимаю.

– Скажите, а ваш человек в «Петербургской гостинице» сможет узнать, когда в Ревель придёт пароход с золотом?

– Возможно, хотя я в этом и не уверен. Красные держат в строжайшей тайне любые сведения, связанные с этой операцией. Цена слишком велика. Я сделаю всё возможное, чтобы выяснить дату и время прибытия золотого парохода.

– Я тоже постараюсь этим заняться.

– Вы? – удивился Волков. – Вы же здесь не надолго. Неужели надеетесь за столько короткое время успеть подобраться к постояльцам «Петербургской гостиницы»? Вы волшебник?

Ардашев усмехнулся:

– Нет, что вы. Просто пытаюсь в темноте нащупать потаённую дверцу.

– Не удивлюсь, если вам это удастся.

Клим Пантелеевич поднялся.

– Знаете, капитан, нам не стоит больше здесь встречаться. Я был у вас дважды. Это объяснимо. Первый раз фотографировался, а второй – забрал фотокарточки. Но вот третий раз я могу к вам прийти только в случае крайней необходимости. Поэтому давайте увидимся во вторник на старом немецком кладбище. У могилы Шарля Леру. В полдень.

– Вижу вы прекрасно осведомлены об этой трагедии.

– Да, читал перед поездкой. Не откажите в любезности, подскажите, какие ещё достопримечательности стоит посетить?

– Завтра в церкви Святого Олафа в три пополудни за органом будет великолепный Карл Бартелсен. Он виртуоз. Советую послушать.

– Как туда добраться?

– Совсем несложно. Шпиль храма – самый высокий в городе – пятьдесят восемь сажень. Видно отовсюду. Церковь находится в северной части Старого города, недалеко от крепостной башни Толстая Маргарита. От вашего отеля извозчик, на самой старой кляче, довезёт за четверть часа.

– Он ближе к гавани?

– Да, пароходы при заходе в бухту ориентируются на шпиль, как на маяк.

– Наше судно причалило ночью, и я не обратил на него внимания.

– Легенду его постройки знаете?

– Нет, но с интересом послушаю.

– В средние века жители Таллина решили построить храм с таким высоким шпилем, чтобы его было видно проплывающим кораблям. Только вот мастера сразу найти не смогли, но потом вызвался один умелец. Правда, задрал цену – захотел получить десять бочонков золота. История умалчивает о вместимости этих бочонков, но, в любом случае, для городской казны это были непосильные траты. Узнав об этом, мастер объявил, что не возьмёт и ломанного гроша, если горожане узнают его имя. А если он сохранит его в тайне – вознаграждение останется прежним. Городские власти согласились. Прошло время. Строительство близилось к завершению. Денег, о которых условились, горожане найти не смогли и подослали к дому зодчего лазутчика, как раз в тот момент, когда жена строителя укладывала спать их сына со словами: «Спи малыш спокойно. Завтра папа Олаф придёт с десятью бочонками золота». На утро, когда мастер уже заканчивал крепить на самой верхушке шпица крест, кто-то снизу крикнул: «Эй, Олаф, смотри, крест ставишь не ровно». Искусник растерялся, оступился и сорвался с лесов. Коснувшись земли, его тело окаменело, а изо рта выпрыгнула жаба и выползла змея. Таков печальный конец предания.

– Жаба в этой легенде – символ человеческой жадности, а змея – подлости?

Капитан пожал плечами:

– Бог его знает. Я не большой специалист в эстонском народном фольклоре.

– Получается, что лютеранскую церковь назвали именем строителя?

– Нет. Мой рассказ – красивая легенда. На самом деле, Святой Олаф, или Олай, как его называли на Руси, – это норвежский король. Он принял христианство и боролся с язычеством. А после неудачного нападения на Данию бежал в Новгород, и его престол оказался занят. Он пытался его вернуть и, как настоящий воин, погиб в бою. Церковь причислила Олафа к лику святых.

– Вы прекрасно осведомлены.

– Приходится изучать, потому что это знает каждый эстонец. А к храму советую прийти ещё до того, как зазвучит орган. Побродите по кладбищу. Осмотритесь. Там очень красиво. Много старых склепов. Церковный сторож, если вы его попросите, с удовольствием поведает об их вечных постояльцах.

– Непременно воспользуюсь вашим советом. Мне пора. Где мои фотографии?

– Извольте, – капитан передал свёрток.

– Интересно, а чьи фото вы мне положили?

– Милых дам.

– В неглиже? – улыбнулся Клим Пантелеевич.

– Это сейчас пользуется большим спросом.

– А полиции не боитесь? Вдруг узнают?

– Все фотоателье этим занимаются. И будет весьма подозрительно, если я стану отказываться от торговли «весёлыми картинками».

– Вы правы. Честь имею, капитан.

– Честь имею.

Ардашев поднял голову. Реклама фотографического салона, подсвеченная электрическим светом, сообщала: «Снимки производятся скоро и аккуратно при дневном и электрическом освещении. При заказе одной дюжины карточек выдаётся в премию бесплатно увеличенный портрет. В спешных случаях фотографии приготовляются в 24 часа». Клим Пантелеевич вздохнул тяжело и подумал: «У меня ведь и фотопортрета нет ни одного. Да что там фотопортрета – простой карточки нет. Служебная привычка, оставшаяся ещё со времён заграничных командировок нигде и никогда не оставлять никаких следов: ни фото, ни карандашных портретов уличных художников, ни образцов почерка. Все люди, как люди, фотографируются семьями, чтобы потом лет через сто или двести безусый гимназист водил пальцем по пожелтевшей от времени фотокарточке и показывал сверстникам своего кого-то там по счёту прадедушку, или прабабушку. Собственно, мы с Вероникой ни разу не фотографировались, если не считать одной карточки в день венчания. А зачем? Детей ведь всё равно нет. Вернее, раньше не было. Но теперь есть сын – Павлик, Паша, Павлуша…. И всё сложится, как у всех. А уж у него точно будет большая и дружная семья, и внуки, и правнуки. И как же безумно хочется, чтобы они – когда-нибудь! – с высоты своего двадцать первого, или, там, двадцать второго века смотрели на нас с Вероникой и представили, какими мы были, как жили, пытались бы понять, что нас радовало, что тревожило… Нет не надо им знать о наших бедах и волнениях, не надо. Пусть думают, что мы были счастливы. Да! Мы обязательно сфотографируемся. Просто пойдём все вместе в ближайшее фотоателье. Вот только домой вернусь». Вдруг стало грустно от того, что домом он мысленно назвал Прагу, а не Ставрополь – город, в котором родился и жил, где похоронены его родители. «Целы ли памятники отца и матери на Успенском кладбище? Или разрушены? – с волнением подумал он. – Говорят, большевики дорогие памятники снимают с могил и тащат на захоронения коммунистических чиновников, а потом вешают на чужие кенотафы металлические таблички с фамилиями этих новопреставленных. И получается, что на памятнике вырезано одно имя, а краской по трафарету на жестянке выбито совсем другое». В эти рассказы ему не хотелось верить, и оставалось лишь тешить себя надеждой, что такое невозможно, что это не по – христиански, не по – человечески… В этот момент Ардашев впервые пожалел, что бросил курить.