Было уже половина первого, когда ее обогнал огромный автомобиль и вдруг, затормозив, стал прижимать к обочине. Зина, вильнув и чертыхнувшись, остановилась. Из автомобиля вышли двое незнакомых парней бандитского вида. Еще один остался в машине. Она их впервые видела.

– Мать, – спросил желтоголовый парень, подходя и лениво почесывая зад, – пожрать есть? А то до дома далеко.

Цыпа помнил, что эта тетка в пятнистой «копейке» – торговка. Он ее уже сто раз видал на станциях этой железной дороги, когда они искали девчонок.

– Есть, – Зина раздумывала, расставаться ли с гостинцами. Без гостинцев придется ехать либо к Колюне, либо к тете Паше, да и то к Колюне рискованно.

– Ну так шевели буферами, – добавил второй.

Что-то угрожающее было в его тоне, и стало понятно, что расставаться с добром все-таки придется. Зина выбралась из машины, на всякий случай засунув в карман отвертку, и пошла открывать багажник. Желтоголовый, посветив фонариком, сразу выхватил бутылку и круг колбасы, второй начал потрошить свертки с маслом и гречей, как будто копался в собственном шкафу. Раскидав все, выхватил из кучи буханку хлеба. Желтоголовый уже открыл бутылку водки и хлебнул из горла.

– А деньги? – хмуро спросила Зина.

Цыпа от возмущения сделал глоток вдвое против обычного.

– Какие деньги, мамаша? Гусары денег не берут. Натурой расплачиваются. Хочешь, скидай портки. – Зина отскочила, как ошпаренная, мгновенно вспыхнув от обиды.

– Ах ты, срань. Гнида желторотая. Вонючка дол...

Она задохнулась на полуслове: шнурок, ловко накинутый сзади вторым мордоворотом, сдавил ей горло, и она начала хрипеть. Попыталась оторвать от горла тонкую бечевку и, не сумев даже поддеть ее огрубелыми пальцами, достала отвертку и пырнула со всей силы того, что душил ее. Сзади вскрикнули, удавка ослабла. Зина вырвалась и бросилась в лес. Цыпа кинулся за ней, сбил с ног, а когда она упала лицом на обочину, вырвал целиком придорожный куст и принялся хлестать ее куда попало.

Болт, которому она отверткой пропорола кожаную куртку, присоединился к нему, срезав на ходу пару длинных прутьев. Они с энтузиазмом принялись ее охаживать со всех сторон, потому что Зина каталась по земле, пытаясь увернуться от хлестких ударов.

Шиза, спокойно докурив сигарету, выглянул из машины и крикнул:

– Поехали, поздно уже. И жрать охота. – Он пару раз надавил на педаль газа: мотор требовательно зарычал, словно звал карателей занять свои места после выполненной работы.

Напарники, тяжело дыша от возбуждения и усталости, пнули напоследок женщину, валявшуюся на обочине, заспешили к машине.

Есть им и правда хотелось. С часу дня они отирались у военной базы, под носом у дозорных, пытаясь связаться с начальством. По телефону дежурный отвечал, что полковник Радченко отсутствует, а заместитель в отпуске. Они ожидали, что появится кто-нибудь из офицеров, но воинская часть будто вымерла, и весь день они просидели у этого болота, расписывая пулю. Ни поесть, ни выпить было негде, вокруг один лес. Природа, мать ее... Да еще до города пилить. Поэтому, отъехав совсем недалеко, они остановились и умяли трофейную снедь...

Зина добралась до Колюни полуживая. Он уже спал, что и к лучшему – хотя бы удалось избежать скандала. Умыв лицо, перебинтовав разбитые руки и смазав йодом колени, она легла рядом с ним. Такого с ней в последнее время не случалось, но спать одной после происшедшего было и холодно и страшно. Ее трясло, как в лихорадке.

Колюня, проснувшись утром, обнаружил под боком жену и страшно изумился, а разглядев повнимательней, сказал: «Допрыгалась, стерва». Следы порки были даже на щеках. Багровые узкие полосы рассекали лицо по диагонали.

Зина рассказала Колюне все как- было, выложила всю правду, ничего не скрывая. И сколько было продуктов, и про бутылку водки, которую хотела сохранить для него, но не вышло, и про то, как ее высекли молодые парни и пнули, бросив на дороге. Когда она закончила свою печальную повесть, он в сердцах плюнул на пол, будто не у себя в доме был, и вышел во двор, хлопнув дверью. Потом вернулся и принялся расспрашивать снова, выясняя, подробности.

Зина рассказала, что машину эту она уже видела на шоссе не раз, да и они ее, видно, запомнили, знали, что она торгует, раз спросили про еду. А появились они здесь примерно с неделю назад, рыскают взад-вперед и с милицией переговариваются. И те, что ее били, один был крашеный в желтый цвет, жирноватый и малорослый, а второй со смазкой на голове, прилизанный, тощий и ловкий, с сильными пальцами, насквозь проодеколоненный, Она его отверткой ткнула, но попала в толстую куртку и только чуть-чуть пропорола, а самого, кажись, не задела.

Колюня черпнул ковшом воды из ведра, напился, сел за стол, налил ей чаю и, помолчав немного, принялся расспрашивать в третий раз. И сколько раз ее пнули, и в какое место попали, и тщательно рассмотрел все ссадины, а Зина все рассказывала и рассказывала, не зная зачем, а кому ей было рассказывать, не прокурору же? И когда Колюня, выспросив все до мельчайших деталей, наконец, потребовал у нее денег, она дала их даже с облегчением, потому что это его поведение было понятным, а вот расспросы нет, не понятны.

Но дальше он снова повел себя странно. Скинул домашнее тряпье, переоделся в выходные штаны, взял деньги и отправился не к Людке за самогонкой, а совершенно в противоположную сторону, к шоссе, и не вернулся домой даже к вечеру, что уж было и вовсе из ряда вон выходящим случаем. Вообще-то он от дому дальше огорода и озера не отходил, сидел, как пень замшелый, с места не сдвинешь.

Зина, тоскуя, отправилась на автобусе к Надежде Егоровой – на машине она ехать боялась. Надежде ничего рассказывать не стала, сказала только, что попала в аварию. Надежда, в отличие от Зины, всю жизнь прожила за хорошим мужиком, Егором, тихим и непьющим, директором районной коммунальной службы, в том числе и кладбища, а когда он внезапно скончался от инфаркта, очень по нему убивалась, грустила и говорила Зине, что в ее Колюне одно хорошо: когда он помрет, то не о чем будет жалеть. Некому будет в Зинку вилками метать, вот и все. Горевать по нему никто не станет, потому что Колюнина смерть не есть горе, а только всем облегчение.

И после того как Надежда овдовела, Зина, один раз это все выслушав, больше про Колюню даже не заикалась. Ни о каких его подвигах не упоминала, хотя Надя все время только этого и желала. Вроде ждала, какую дрянь Колюня еще выкинет. Зина понимала, что таким образом Надежда с ней соперничала. Когда был жив Егор, она жила лучше. И когда умер, ей надо было продолжать жить лучше, а для этого живой Колюня должен быть хуже мертвого Егора.

Зине такой расклад был не по нраву. Колюню она бы все равно жалела, каким бы он злодеем ни был. Живой человек, да и отец ребенка все же.

Поэтому она от всех Надеждиных вопросов отмахнулась, про Колюню ни слова не сказала, а просто они выпили по рюмочке, поели жареной картошки с огурцами и попели немного из сборника «Милые сердцу песни России». Надежда слов сроду не запоминала и пела в очках, держа книгу, как молитвенник,

Ночью начался сильный дождь, и Зина долго ворочалась и не могла спать, время от времени вспоминая, как сын Василий был маленьким и за отцом ходил, как привязанный, а сейчас презирает. Как на лодке они однажды катались, и была гроза. Такой был ливень, они спешили изо всех сил и лодку раскачали до того, что в трех метрах от берега она перевернулась, а Колюня тащил и Васю, и лодку, и ею успевал командовать. А теперь они дошли до того, что про Колюню никто доброго слова не скажет, да и ее, торговку несчастную, любой может прямо на дороге высечь. Жалкие люди!

А все-таки нет, была она когда-то с Колюней счастлива. Хоть в редкие моменты, а была хорошая жизнь с прогулками, песнями и любовью. Тогда она даже и не поверила бы, скажи кто, что МТС упразднят, Колюню уволят, и будет ее труженик вечно пьяным чертом рубить дом, который сам же и сложил по бревнышку. Разве можно было тогда такое представить? Что досада и водка его до костей сгложут? И никто, кроме нее, уж и не вспомнит, каким он был черноглазым и ладным, да и про ее рыжие кудри никто не знает, кроме него. Как он спал на них, а она пряди из-под его головы вытаскивала.