И вот долгожданный день наступил.

Машина стояла в условленном месте. За рулем был художник, Елизавета сидела сзади. Я сел рядом с ней. Проехали километров десять, дальнейшую дорогу преградил взорванный мост. Мы вышли из машины. Я поцеловал руку Елизавете, обменялся крепким рукопожатием с художником. Елизавета плакала.

Мне предстояло пройти километров тридцать. Настроение было приподнятое. Я твердил себе: с каждым шагом ты приближаешься к любимому человеку, к близким людям, к дому, и это наполняло душу радостью. Дорога шла вдоль моря.

Видимость была хорошая. Слева далеко-далеко просматривалось серое пятно - остров Эльба, и это давало дополнительное ощущение великого пространства. По мере моего продвижения вперед Эльба уходила все дальше и дальше, ее призрачные очертания становились все туманнее, и вот они исчезли совсем. Для меня это стало символом того, что я покидаю один мир и вступаю в другой.

На следующий день я дошел до Бастии. Вход в город был перекрыт полицейскими, которые у всех входящих и въезжающих проверяли документы. Я предъявил свою справку. Полицейский, прочитав, заулыбался, пожал мне руку и со словами "добро пожаловать" пропустил меня. Я отыскал квартиру Жака, но дома у него никого не было. Выглянувшая соседка сказала, что Жак в типографии, назвала адрес, и минут через двадцать я обнял своего друга.

Жак поселил меня у себя.

Он был весь в работе - ему удалось наладить ежедневный выпуск своей газеты, так как типография сохранилась в целости, уцелели и запасы бумаги. На следующий после моего появления день он пошел с моей справкой в военную комендатуру и, вернувшись, сказал, что мне следует ехать в Алжир - в этом городе есть советское посольство. Добраться до Алжира можно на пароходе, который несколько раз в неделю отходит от столицы Корсики Аяччо. Туда ежедневно отправлялся военный автобус, и Жаку удалось договориться с комендатурой, что мне дадут возможность им воспользоваться, только надо ждать, когда будет свободное место.

Так прошло около недели, и в один из вечеров Жак, возвратясь с работы, сообщил, что через день я получу место в автобусе. На бланке редакции Жак напечатал нечто вроде сопроводиловки, в которой отметил мое участие в боевых действиях партизанского отряда и назвал меня "другом Франции".

Офицеру, встречавшему автобус в Аяччо, я предъявил свои бумаги, и он отвел меня на второй этаж одного из домов, где передал сержанту, который указал мне комнату для ночевки и предупредил, что без разрешения выходить из нее я не должен.

Утром мне принесли котелок макарон, кусок хлеба и кружку чая. Вскоре зашел дежурный офицер и велел мне явиться "в бюро" - он показал мне здание и назвал номер комнаты. Оказалось, что в этом здании размещается французская контрразведка. Я вошел в указанную мне комнату. Там сидели два человека в штатском. Мне предложили сесть, спросили фамилию, имя, просмотрели мои документы - справку из мэрии и бумагу, полученную от Жака. Они отнеслись к ней весьма иронически - "вот уже опять появились эти демократические газетенки". Начался допрос. Вел его тот, что помоложе, очевидно, он был старше чином. Второй, человек лет пятидесяти, записывал мои ответы и изредка задавал дополнительные вопросы. Они слушали меня спокойно, кое-что уточняли, но не вдавались в подробности до тех пор, пока я не дошел до Корсики. Здесь они удвоили внимание. Их особенно интересовало, как я попал на остров. Разговор принял неожиданный для меня оборот. "Назовите номер немецкой части, в которой вы были", - потребовали они.

В сопроводительной бумаге, которую мне дали при выписке из санатория в Сан-Ремо, номер части был указан, он остался у меня в памяти, и я его назвал. Допрашивающий заглянул в какую-то папку и заявил, что такой части на Корсике не было, что мне следует подумать и вспомнить настоящий номер, и продолжал спрашивать: "Сколько батарей было в вашем полку, сколько и каких орудий в каждой батарее?" - "Я же вам сказал, что не был солдатом этого полка, я как военнопленный работал на кухне при штабе и никакого отношения к батареям не имел", - ответил я. Но контрразведчиков мой ответ не удовлетворил. "Вам необходимо подумать, постарайтесь вспомнить все, что нас интересует, мы вызовем вас еще раз", - сказали они и отпустили меня.

Я вернулся в комнату встревоженный: меня принимали не за того, кем я был.

Спустя два дня, которые я провел в своей комнате меня вдруг вызвали к дежурному офицеру, где я увидел одного из допрашивавших меня контрразведчиков - того, кто вел запись допроса. Он с улыбкой шагнул ко мне, пожал мне руку и сказал: "Все в порядке, мы не имеем к вам никаких претензий!" Я растерянно смотрел на него: передо мной был совершенно другой человек, чем два дня на- зад - благожелательный, добродушный. "Я ведь тоже текстильщик", - продолжал он и далее пошел человеческий разговор, у нас нашлось, о чем поговорить. В заключение он сказал, что военная комендатура будет содействовать моему отъезду в Алжир, и пожелал счастливого пути. В тот же день меня перевели в нормально обставленную комнату, выдали пропуск на вход и выход в казарму и поставили на довольствие французского солдата. (Завтрак, между прочим, включал в себя две плитки шоколада и бокал вина.)

В первый день, когда я прогуливался по городу, меня остановил какой-то человек со словами: "Рад вас видеть!" Это был командир партизанского отряда из Бастии, я не сразу его узнал. Мы разговорились, и под конец он сказал: "Приходите к нам в клуб, я сейчас покажу, где он находится".

На следующий день в условленный час я был в клубе. В большой комнате собралось человек пятнадцать. Меня встретили радушно. Я рассказал о себе, о героизме советских солдат, о Москве, о Советском Союзе, ответил на вопросы. За последнее время мой французский улучшился, и разговор, в общем, получился. Меня познакомили с корреспондентом местной газеты, и на другое утро я стал известным человеком: в газете была напечатана большая статья обо мне. Помню, как я узнал об этом: я шел на завтрак и встретил во дворе коменданта казар- мы - офицера довольно высокого звания. Он знал, кто я, но до того дня держался со мной очень сухо, а на этот раз расплылся в улыбке, был очень любезен, показал мне газету со статьей, поздравил. Мое знание французского не позволило мне прочитать статью, перевести ее было некому, а для меня это было важно. Как изложено мое пребывание в плену? Французы относились к этому с легкостью, а мне уже надо было думать о том, как меня встретят в Советском Союзе. Я решил газету с собой не брать.

У меня было еще несколько встреч с командиром отряда, он познакомил меня с городом. Думая о будущем, я в одну из таких встреч спросил его, нельзя ли мне получить подтверждение, что я был в его партизанском отряде. "Это может мне пригодиться на родине", - объяснил я. "Я сделаю это для вас", - ответил он, и на следующий же день я получил бумагу с печатью - это была моя боевая характеристика.

Так прошло около недели. Наступил день отъезда. В сопровождении сержанта иду со своим рюкзаком на спине через весь город в порт. Трогательная деталь: к нам неожиданно подошел незнакомый мне человек и воскликнул: "Пейко? Я догадался, что это вы, я читал о вас в газете. Приветствую вас. Вы уезжаете? Счастливого пути!"

* * *

И вот Алжир. Пароход встречали с музыкой - он доставил сюда партию освободившихся из немецкого плена французов. Я видел, как они сходили на берег, каждому вручали букет цветов. Все остальные прибывшие должны были пройти пограничный и таможенный контроль. Я вошел в комнату, где за длинным столом сидело человек десять военных, сел на стул напротив одного из них, показал свои бумаги - справку из мэрии и ту, что получил от Жака. Меня попросили показать содержимое рюкзака, после чего предложили пересесть к офицеру довольно высокого звания. Он окинул меня внимательным взглядом и стал расспрашивать - откуда я, в каких частях Советской армии служил и в каком звании, как попал на Корсику, а затем неожиданно произнес: "Я предлагаю вам вступить в наш иностранный легион, зачем возвращаться в Советский Союз, вас там ничего хорошего не ждет, тогда как у нас вы будете чувствовать себя прекрасно". Я ответил отказом и, несмотря на долгие уговоры, согласия не дал. Офицер был явно раздосадован.