Облачившись в немецкую форму, я затаился в ожидании дальнейших событий, спускался из зала только в столовую. Мне выдали пропуск и сказали, что я могу выходить в город, но я об этом не помышлял, чувствовал себя крайне неуверенно, полагая, что ошибка вот-вот обнаружится. Так прошло несколько дней. У меня завелись знакомства. Мой сосед по койке сказал, что немецкая армия в Северной Африке капитулировала. "Германия проигрывает, добавил он. - Во избежание дальнейших человеческих потерь надо искать возможность прекратить войну".

И вдруг меня вызывают в медицинскую комиссию. Врачи спросили, что со мной произошло, как я себя чувствую, прослушали легкие, сердце, завели на Бориса Пейко карточку и, посовещавшись, объявили, что меня направляют в санаторий в Сан-Ремо. О дне отъезда сообщат дополнительно.

Стало ясно, что меня действительно принимают за военнослужащего немецкой армии. Далее выяснилось, что в Германии действует правило: каждый раненый немец по выздоровлении направляется на месяц в санаторий, а здание, в котором я нахожусь, это гостиница для выздоравливающих солдат, они ожидают здесь отправки на отдых. Еще раз обдумав сложившуюся обстановку, я решил сохранить свою маскировку, принять те блага, которые открылись для меня. Что будет дальше и чем все это обернется - неизвестно, но не следует пока об этом думать.

Я стал каждый день после завтрака выходить в город и до обеда бродил по улицам, иногда один, иногда с кем-либо из моих новых знакомых.

На улицах города часто встречались немецкие солдаты и офицеры, нередко можно было видеть женщин в немецкой военной форме. Однажды, когда я спокойно прогуливался, шедший навстречу военный внезапно остановил меня и принялся в повышенном тоне распекать. По погонам я разглядел, что он в чине фельдфебеля. Я встал в стойку "смирно", смотрел ему прямо в глаза и соображал, в чем же дело, повторяя время от времени слово "Jawohl". Дело, оказалось, в том, что я, рядовой, не отдал ему чести. Я забеспокоился, понимая, какой подвергаюсь опасности. Если он потребует у меня документы или вздумает отправить на гауптвахту, моя маскировка провалится и можно ожидать больших неприятностей. Но, наоравшись, он меня отпустил. С тех пор я стал внимательно вглядываться во встречных военных.

* * *

В один из дней в конце мая 43-го года ранним утром группу людей, в том числе и меня, отвезли на железнодорожный вокзал. Накануне всем отъезжающим выдали деньги - солдатское жалованье. Получил деньги и я - отказываться было нельзя, чтобы не выйти из роли. Железная дорога от Неаполя до Сан-Ремо почти все время вьется вдоль берега моря. Слева синело Тирренское море часть Средиземного, справа тянулись предгорья Апеннин. Мы проехали ЧивитаВеккио, Ливорно, Пизу, Специю. И вот я в Сан-Ремо.

Четырехэтажный комфортабельный отель на окраине Сан-Ремо был арендован немецким командованием и превращен в санаторий. Меня вместе с двумя немцами поместили в просторную комнату на третьем этаже. С соседями мне повезло: один из них был австриец Петер, человек моего возраста, второй - Людвиг, немец из Берлина, лет двадцати пяти. Сначала они отнеслись ко мне настороженно, но время шло, и мы мало-помалу сблизились. С Петером я даже подружился, и вскоре мы говорили друг с другом совершенно откровенно. Петер был антифашистом, он относился к немцам с неприязнью, не мог забыть и простить аншлюс 1938 года. Я признался ему, что я военнопленный, по ошибке принятый за военнослужащего немецкой армии. Он одобрил мое решение замаскироваться. "Германия проигрывает войну, тебе надо продержаться и выждать момент, когда ты сможешь пробраться к союзникам, а потом и к своим", - говорил он.

С Людвигом отношения у меня были хорошие, но менее доверительные. Он был из интеллигентной зажиточной и религиозной семьи. В разговорах с нами, - очевидно, отражая взгляды своего окружения, - резко критиковал Гитлера за преследование церкви и вообще считал, что власть в Германии захватили плебеи.

Я пробыл в Сан-Ремо до середины июля. О том, что я русский, знали уже все, с кем мне пришлось контактировать и, конечно, администрация санатория. Тем не менее, никто ни разу не пытался выяснить, почему я в немецкой форме. Могу высказать следующее предположение.

При отправке из госпиталя в Неаполь меня наверняка сопровождал какой-то документ, в котором указывалось, кто я. При отправке из Неаполя в Сан-Ремо документ такого рода, надо полагать, также сопровождал меня. В какой-то из этих документов вкралась ошибка: либо напутали в госпитале, либо в Неаполе невнимательно прочли полученную из госпиталя сопроводиловку. Как бы то ни было, появилась бумага с подписями и печатью, в которой я был представлен как солдат немецкой армии. И эта бумага оказывала магическое действие: никому из немцев не могло придти в голову, что документ ошибочный, что немецкий порядок дал осечку. Слепое уважение к документу часть немецкой натуры. Это и определило отношение ко мне администрации различных уровней. Что же касается простых солдат, с которыми я повседневно общался, то каждый из них был озабочен собственной судьбой, и я не вызывал у них особенного интереса.

Я вписался в распорядок жизни санатория, дни потекли спокойно и однообразно. На каждом спальном этаже была горничная. На нашем этаже работала итальянка лет сорока. Однажды я заговорил с ней по-французски, она удивилась и на хорошем французском спросила, откуда я знаю этот язык. Разговор начался. Я признался ей, что я русский. Это поразило ее, и в дальнейшем она была со мной очень приветлива. Из разговоров выяснилось, что жизнь в Италии нелегкая. У меня хлеб оставался, и я смог приблизительно раз в три дня отдавать ей целый батон. Она часто приносила мне фрукты из своего сада. "Итальянцы терпеть не могут немцев", - слышал я от нее много раз. Я начал подумывать о том, не сможет ли она укрыть меня и затем помочь добраться до Швейцарии, и выжидал подходящей минуты, чтобы заговорить с ней об этом.

По субботам и воскресеньям на большой веранде отеля давались концерты. Приходили итальянские музыканты - пианист, скрипач и певец - баритон или тенор. Иногда пели под гитару.

Мы с Петером почти каждый день гуляли по городу, иногда к нам присоединялся и Людвиг. Самым примечательным было то, что я много играл в шахматы. Я вообще из шахматной семьи, но играл значительно слабее, чем отец и брат. Перед войной несколько лет вообще не подходил к шахматам, а вот в Трапани довелось много играть, что восстановило мою форму. В санатории игра в шахматы процветала. Сложилась компания любителей, ежедневно отдававших игре много времени. Я нередко наблюдал за ними, и однажды они предложили мне сыграть. Я выиграл две партии у одного и еще две у другого. На меня посмотрели с удивлением - мол, русский, а играет неплохо. На другой день мне снова предложили сыграть, и я опять сыграл успешно, чем вызвал уже чувство уважения. Мне предложили сразиться с лучшим игроком этой команды, с чемпионом, так сказать. Через два дня встреча состоялась. Первая партия закончилась вничью, вторую я выиграл. Это была сенсация, я стал "местной знаменитостью", приобрел много новых знакомых. "Тебе надо сыграть со здешним зубным врачом, - говорили мне. - Он очень сильный игрок".

Игра вскоре состоялась в гостиной отеля, где по вечерам собирался народ выпить бокал вина, послушать радио. Зубной врач был в офицерской форме. Он был немного старше меня, приятной внешности, держался любезно. Мы сели за стол. По его заказу принесли бутылку красного вина и два бокала для него и для меня. Уже зная, что я русский, он поинтересовался, откуда я. Я ответил:

- Из Москвы.

- Вот как! - произнес он и в тот вечер больше не задал мне ни одного вопроса.

Первую партию я проиграл, вторая закончилась вничью.

- Вы неплохо играете, - сказал он. - Надеюсь, что мы еще встретимся.

Так началось мое новое знакомство. Мы сыграли с ним немало партий, и я нередко у него выигрывал. Часто говорили на общие темы, и постепенно оба мы становились все более откровенными. Он говорил мне, что не разделяет учения о превосходстве немецкой нации над всеми остальными, а массовое уничтожение евреев считает преступлением.