Я притормозил рядом с ней. Она привычно для тремпистов распахнула дверцу машины и одновременно строго, чтобы я ничего такого не подумал, и вежливо-приветливо спросила:

– Подвезете на Алтуфьевское?

Вот уж куда мне было совсем не с руки, так это туда, но я деланно равнодушно кивнул. Девушка стоила того, чтобы проявить к ней внимание.

– За сколько поедем? – задала она традиционный вопрос.

Я, не глядя на нее, пожал плечами.

– Не беспокойтесь. Не ограблю.

Девушка насторожилась. Она все-таки не была наивной дурой. Наверняка в ее сумочке лежало какое-нибудь дурацкое средство типа газового пистолета.

– Я привыкла договариваться заранее, – безапелляционно проговорила она.

Я оценивающе, как клиентку, а не женщину оглядел ее. На сколько же она может потянуть?

– Пятьсот? – как бы колеблясь спросил я, хотя меня интересовали не ее деньги, а она сама.

На ее хорошеньком личике отчетливо отпечаталась траектория крутящихся в голове шариков, но она кивнула.

Наступил второй этап встречи. Дорога. Я, спортивного вида молодой человек, вез в хорошей иномарке миленькое создание женского пола. А оно сидело рядом со мной и в соответствии с законами жанра не без опаски выжидало. Я ведь просто обязан был обратить на нее, такую красивую, внимание и попытаться познакомиться. И она соображала, как меня получше отшить. Но я молча рулил, сосредоточившись на дороге. До ее Тмутаракани с пробками в это время дня было не меньше часа с лишним езды. У меня было достаточно времени для того, чтобы попутчица начала разочаровываться в своих ожиданиях, и у нее разгорелось любопытство, что же за бесчувственный чурбан сидит рядом с ней. Минут через десять, чтобы разрушить завесу молчания, она спросила, можно ли ей курить. Я, не поворачиваясь, кивнул. Она достала пачку ментоловых сигарет «Vogue» и прикурила. Скорее всего, она не была курильщицей, а держала сигареты так, для понта. Она просто набирала в рот и выпускала дым, хотя делала это не без изящества.

Мы проехали еще минут двадцать. Она, видимо, начала терять надежду, что я, как другие молодые мужчины, проявлю к ней хоть толику интереса. А я ее в этом не разубеждал.

И моя попутчица в конце концов сдалась, решив, что я, очевидно, отношусь просто к калымщикам на дорогах, и тачка, может, вообще не моя. Она полностью от меня абстрагировалась и стала с обиженно-равнодуш-ным видом красить ногти и наводить марафет, как будто я вообще для нее не существовал. Разве что прокладки не стала менять.

«Интересно, к кому на Алтуфьевском шоссе ты такая едешь?» – подумал я.

В конце концов, мы добрались до места. Это был неплохой семнадцатиэтажный дом с зеленым двориком. Она протянула мне купюру. Та была единственной в ее кошельке.

– Не надо, оставьте, – сказал я, отстранив ее руку. – Считайте, что у меня сегодня день благотворительности.

Девушка удивленно на меня посмотрела.

Я перегнулся через ее сиденье, слегка коснувшись девушки плечом. Она отпрянула, но я лишь распахнул ей дверцу и произнес:

– Прошу.

Та замешкалась и, продолжая сомневаться в моем бескорыстии, буркнула:

– Не привыкла я так. Как-то это странно.

Но прежде, чем она успела выскочить, я, как бы преодолевая колебания, протянул:

– Ну, если вы не верите в добрых самаритян, можете оставить мне номер телефона. Буду рад услышать ваш голос.

– Но ведь вы за всю дорогу даже не взглянули на меня, – не удержалась девушка.

– Взглянул. И оценил, – сказал я и рассмеялся. Я знал, мой смех нравится людям, и часто им пользовался, налаживая отношения. Попутчица не удержалась и засмеялась в ответ.

Телефон я получил.

Потихоньку она довольно плотно вошла в мою жизнь, вытеснив остальных подружек. Я, тем не менее, продолжал время от времени от нее погуливать, то ли боясь чересчур привязаться, то ли просто из мужской вредности. И каждый раз уговаривал себя, что имею на это полное право, так как никаких обязательств верности не давал. Естественно, иногда я попадался, и тогда она устраивала скандал, лезла драться, царапалась, а потом собирала манатки и уходила на свою съемную квартиру, которую делила на паях с подружкой. Проходило какое-то время, и мне начинало ее не хватать. Я шел на поклон, затоварившись цветами и подарками. Я почти искренне клялся, что больше не буду, и она через какое-то время остывала. И наша жизнь до следующего раза возвращалась на круги своя.

Сама она была из Курска, хотя родилась и выросла в Виннице. Ее отец был какой-то железнодорожный начальник, которого как-то с повышением перевели в другой город, а вскоре родная Винница осталась за границей в самостийной Украине.

У Машки была типичная украинская фамилия Пономаренко. Когда я впервые это узнал, то, не имея ничего плохого в виду, а только желая польстить, брякнул:

– Я всегда знал, что хохлушки – самые красивые бабы на свете.

В ответ Машка только передернула плечами.

– Еврейки тоже.

Я удивился, а она объяснила.

– Мой отец – украинец, а мама – еврейка.

Мне ее национальные корни были до фонаря, но тут вдруг черт дернул пошутить, и я ляпнул:

– Интересно, как же мне определить твою национальность. Выбирай, что больше нравится. Жидохохлушка или хохложидовка?

Машка ужасно обиделась. Она оказалась чрезвычайно чувствительной к национальным вопросам и переживала за эти обе суматошные нации. И те, и другие казались ей в чем-то незаслуженно обделенными и обиженными. А мне было ужасно смешно и любопытно, как ее еврейская половина переживает за «притесняемых» украинцев, любивших в свое время развлечься еврейскими погромами.

Национализм – это не про меня. Хотя я был коренной, до «надцатого» колена русский. И если бы у нас в стране было нечто вроде третьего рейха, то с гордостью мог бы хвастаться своей «арийской» родословной. Жаль, что не рискнул показать ей фотографию покойного деда. Его считали колдуном, и все, включая меня, ужасно боялись, так как он был не только страшен с виду, но и выглядел как типичный татаромонгол. Мои же родители, наверно, были единственными настоящими интернационалистами на планете. Никогда от них не слышал, чтобы какая-то проблема повседневного быта связывалась с национальной принадлежностью человека. Конечно, я знал, что есть турки, индийцы, узбеки, таинственные самоеды, но для меня это были просто слова, что-то вроде человеческих имен. И с этой иллюзией межнациональной терпимости я дожил до самой школы. А там подружился с Яшкой Хейфецом. Классный был парень. Умница и большой юморист. Мы с ним в соответствии с потребностями нашего возраста и к вящему удовольствию одноклассников легонько похулиганивали, доставляя умеренные хлопоты нашим учителям. Но вот однажды Яшка отозвал меня в сторонку. Я подумал, что он снова что-нибудь затевает, а тот, видимо, решив, что я достаточно проверенный человек, по большому секрету признался:

– Родька! У меня в свидетельстве записано по-другому, но тебе скажу. Ты знаешь, я – еврей.

Честно говоря, я не очень-то понял из-за чего весь сыр-бор. Какое свидетельство? И в чем тут тайна?

Но на всякий случай сделал умное лицо.

А вскоре случилась та история. Я случайно в углу школьного двора натолкнулся на Яшку, которого с шипением «получай, жидовская морда» лупили трое парней постарше. Я, естественно, влез. Нам, пацанам, всего-то было лет по десять, но дрались мы не по-детски. Одному из нападавших я палкой раскроил голову, и тому пришлось накладывать швы. В общем, в результате прилично досталось всем.

История наделала много шума. Возник скандал, вышедший за пределы школы. Нас с Яшкой уже совсем собрались исключать, но умный, занимающий немаленький пост Яшкин папа пошел к директору и спокойно так тому сказал, что возникшая в его епархии драка не просто хулиганство, а результат разжигаемой в школе межнациональной розни, о чем необходимо поставить в известность вышестоящие организации. И дело быстренько заглохло. Но Яшку родители из школы все-таки забрали.