Розовая восковая свеча горела неровно от пронизывающих пещеру сквозняков. Там, снаружи, опять собиралась гроза – в том забытом-забытом августе, полторы тысячи лет назад, за триста лет до великого крещения, дождей выпало столько, что казалось, мир стоит на грани потопа. Ничего, когда хлынет ливень, ветер утихнет, и крошечный огонек, наконец, успокоится. А пока надо прикрыть его ладонью.

Грубый деревянный стол, еле живой от времени, жалобно заскрипел, когда на него сильнее облокотился сидящий человек. Огонь отразился от желтой ладони и яснее высветил бурый шершавый лист пергамента на столе, рядом – кипу таких же листов, уже исписанных, глиняную чернильницу, серое гусиное перо и такого же цвета бороду сидящего.

Последняя ночь. Последний лист. Последние строки.

Глубокие темные глаза под седыми бровями глядели спокойно и сурово. Перо скрипело, неторопливо даря вечности красные буквы. Они сплетались и сплетались в бесконечную цепь – тут не одна жизнь и не две, и не тысяча жизней.

Точка.

Перо застыло. Старец поднял голову, прислушался или задумался. Ветер стих. Сейчас польет дождь. А это – мгновение тишины, когда слышно, как падают капли с каменного свода и возятся в своем укромном углу летучие мыши. Теперь огонь горел ровно, легонько потрескивая. Большая восковая капля медленно сползла в глиняную плошку, оставив очередной рубец на теле свечи.

Перо в желтых старческих пальцах перенеслось к чернильнице, обмакнулось в багряную жидкость и вернулось к пергаменту. В этот самый момент хлынул дождь, и все звуки мира утонули в его гипнотическом шепоте.

«И вся земля моя покрылась дымом, и кровью окрасились воды ее, и многие люди приняли гибель от собственных рук, отринув надежду, а иные склонили чело и приняли рабскую долю. И я, раб Божий, отшельник Прокл, не увижу завтрашний день, ибо грех великий быть рабом кому-то кроме тебя, Господи. И если гибнем мы, грешные, значит, на то есть воля твоя праведная. Сии великие бедствия, хаос и смерть по воле Божией земля приняла в год 6174 от сотворения мира».

Точка.

Прокл Отшельник, именуемый еще светлым монахом, отложил перо и склонился к самой свече. Слабое тепло коснулось его левой щеки, и в левом глазу отразился огонек. Правая щека осталась в тени, и правый глаз – словно пустая черная впадина.

Сквозь шум дождя что-то пробилось, какой-то далекий неясный звук. Прокл насторожился. Кто-то кричал? Вот опять, уже ближе.

– Помогите! Люди! Помогите!

Отшельник выбрался из своего убежища в холодный ливень и непроглядную темень. Одежда промокла в один миг.

– Помогите!

Прокл пошел на голос по знакомой каменистой тропе. Ноги скользили, тропа была узкой и неровной, справа – обрыв, слева – откос. Он рукой держался за выступы в скале и пробирался на ощупь, каждую минуту рискуя сорваться вниз. Кто-то сидел на тропе, отшельника коснулась, а потом намертво вцепилась в него чья-то рука холоднее мокрых скал.

– Помогите! – хрипел задыхающийся голос.

– Поднимайся, рядом пещера, держись за меня, – Прокл нагнулся к человеку, помогая ему встать.

– Помоги мне, Господи, я ничего не вижу! Где я?

– Слепой? – догадался отшельник, он старался нащупать вторую руку человека, но руки не было. – Я держу тебя. Пойдем. Осторожно шагай, тут пропасть.

На грубом деревянном ложе в неверном свете единственной свечи спасенный старик выглядел ужасно. Он был изувечен, в окровавленной изодранной одежде, лишенный правой руки, с кровавыми пустыми глазницами. Прокл подал ему воды и хлеба, но он, прежде чем принять это, спросил с непередаваемой мукой в голосе, кто его спас.

– Меня зовут Проклом, я монах-отшельник, – был ему ответ.

– От кого ведешь ты род свой, отшельник? Откуда ты? Заклинаю тебя Богом, скажи мне правду!

Прокл ответил:

– Правда в том, что я этого не ведаю. Много лет назад пробудился я в этой пещере и нашел тут перо и пергамент. В сердце моем было страдание, а более ничего не было. Никого из людей не знал я, но они приходили ко мне и славили меня, будто святого. Мне велено было – не знаю кем, может, самим Богом – запечатлеть страшное время в пергаменте. И чувствую я, время мое на исходе.

– Помнишь ли ты свою молодость, родителей своих?

– Нет, не помню.

Спасенный, проявляя крайнее беспокойство, нащупал руку отшельника, добрался до плеча и с силой притянул старца к себе:

– Все имеет начало и все имеет конец. Восход и закат. Исток и поток, уходящий в неведомое. Смерть темна и только она бесконечна. А у тебя, если нету начала, значит, нет и конца? – Он перевел дух и прошептал еле слышно: – Нет ли знаков каких на теле твоем?

– Есть рубец, будто огнем выжжено. Над сердцем моим будто бы солнечный круг, а в нем лист дубовый.

Дрожащая рука добралась до указанного места и ощупала рубец. Слепец откинулся на ложе и вдруг расхохотался, заглушив шум дождя и всполошив летучих мышей. Он смеялся долго, задыхаясь, и в хохоте его было облегчение и горечь.

– Правда твоя, – сказал он, отсмеявшись, – Время пришло. Исход близок. Меня называют безумным певцом. Слуги князя ослепили меня. Кто-то отсек мне руку, протянутую за куском хлеба. Другие нищие избили меня. Гуноны идут по моему следу. Каждый шаг – год. Всю жизнь. Имя мое – Боян. Ты не знаешь меня. Я тебя знаю. У меня есть к тебе весточка. Я спою тебе последнюю песнь. Теперь я знаю, что безумны те, другие. Правда – твоя и моя. Слушай!

– Постой, – Прокл, потрясенный и обеспокоенный, отстранился. – Ты очень слаб, съешь хлеба.

– Мертвому не нужен хлеб. А я почти что мертв, времени у меня мало.

– Тогда я зажгу вторую свечу…

– Нет, свеча тебе никогда больше не понадобится! Слушай меня.

Он запел. Голос – вот и все, что у него осталось. И голосу отдал он свои последние силы. Пел, сначала хрипло, с дрожью, а потом все увереннее, все крепче. Пел о том, что и сам Прокл писал в летописи, о том, что никому не ведомо, о том, чему не бывать никогда. Он пел о судьбе. О судьбе этого мира.

Прошел час, силы певца иссякли, он попросил воды.

– Подумай о себе, несчастный! – воскликнул Прокл. – Возьми хлеба и отдохни.

– Нет! – Боян вздрогнул. – Осталось немного. Господи, дай мне сил!

– Ты коченеешь, безумный! Остановись!

Вместо ответа певец снова затянул свою песнь, и отшельник, как очарованный, склонился к самому его лицу, чтобы слышать.

… И Зло для него – нанесенная ветром песчаная дюна,

Которую ветер все тот же сровняет все с той же землею.

Певец замолчал надолго, слабо дыша и шевеля синими потрескавшимися губами. Прокл ждал, с болью глядя на умирающего. Приподнял ему голову и влил в рот немного воды. Мучительная судорога исказила лицо Бояна, он смежил веки и собрал всю свою волю, чтобы закончить.

Но смертные, слепо по жизни идущие, праздные люди,

Что мудрость свою потеряли, прельстившись обманчивым блеском

Неведомых истин, лишь в их головах обитающих тайно,

И прочие, разум презревшие, гневом живущие темным,

И с ними иные, несчастные, битые злобной судьбою,

Однажды погубят его и низвергнут в холодную яму,

Где белое черным, а черное белым внезапно предстанет,

Где время, смешавшись, откроет изнанку судьбы неизвестной…

Это было уже не пение, а еле слышный прерывающийся шепот. Теперь он прервался окончательно. Боян умер.

Отшельник прочитал короткую молитву и перекрестил усопшего. А потом долго сидел у смертного ложа, думая о пророчестве. Что это: бред сумасшедшего или предвидение блаженного, вложенное ему в уста самим Богом? Услышанная единственный раз песнь на удивление легко запечатлелась в памяти, Прокл помнил сейчас каждое слово.