Незнакомка казалась мне неведомым, почти неземным существом, которое, если и обрадовало на несколько мгновений мою студию своим присутствием, то лишь по невыносимо-глупой случайности. Мне так не хотелось успеть сравнить её с другими, попытаться запечатлеть этот волшебный образ в анналах памяти, задаться вопросами "отчего" и "зачем", что я принял за лучшее поскорее выпроводить её, как бы грубо это ни вышло.

– Что вам угодно? – довольно сухо, спросил я.

– Я случайно наткнулась на вашу вывеску, – радостно начала посетительница приятным, словно нежная музыка, голосом, – и подумала, что мне, пожалуй, не помешает взять несколько уроков танцев!

Слегка смягчившись, я предложил ей прийти завтра в это же время, на что она как-то по-особенному светло улыбнулась и выпорхнула за дверь. Что и говорить о том, что остатки и урока, и дня мои мысли неудержимо стремились к удивительному видению, имя которого всё ещё не открылось мне.

На следующий день Париж благоденствовал под лучами вновь вспыхнувшего солнца (дождь прекратился ещё накануне под вечер). Птицы то и дело шуршали крыльями, купаясь в прохладных лужах, разноцветные зонтики цветов распустились на газонах, деревьях и кустах; редкие стайки облаков неторопливо плыли на юго-запад. Блестящие глаза моей студии, а попросту говоря, – окна, томно раскрыли свои веки, приветливо впуская аромат лета.

В назначенный час на пороге школы появилась незнакомка. Несмотря на то, что она была одета довольно обыденно, посреди тканей её наряда нитями пробегали женственность и гармония хорошего вкуса. Я уже было собрался указать ей на ширму, за которой можно было при желании переодеться или сменить обувь, когда моя гостья, чуть пожав плечами, заметила:

– Меня зовут Эмма. Вчера я забыла рассказать вам кое-что важное про мой танцевальный опыт.

– Хорошо, расскажите сегодня, – улыбнулся я, – но давайте не будем стоять на пороге, вот за этой ширмой вы можете приготовиться к занятию.

– Нет, послушайте, – покачала головой Эмма, чуть зардевшись, – это важно. Мне доводилось брать несколько уроков танцев, но зачастую я не продвигалась дальше одного-двух занятий, – вздохнула она. – Как только мой очередной учитель или учительница позволяли себе хоть сколько-нибудь грубые замечания по поводу моих шагов или движений, я тут же собиралась и уходила, навсегда забывая дорогу к ним.

Решительность революционерки сквозила в её голосе, внимательность разведчицы блестела в глазах. Полное спокойствие, ореолом окружившее меня, отсутствие неуместной улыбки, вероятно, были сочтены удовлетворительными. Эмма продолжила:

– У меня никогда не было цели стать великой танцовщицей или балериной, – промолвила она с толикой грусти, – лишь скромное желание научиться сносно танцевать известные танцы. К тому же мне кажется, что я довольно танцевальна и хорошо слышу музыку.

– Я в этом не сомневаюсь.

Эмма улыбнулась.

– Однако, я не намеренна терпеть колкие замечания в свой адрес. Не могли бы вы…

– О, без проблем, – полушутливо заметил я, перебивая собеседницу.

– "Правда?" – весело спросил её взгляд.

– Да. Могу научить вас танцевать даже без слов! – приободрился я, под действием магических глаз собеседницы. – Вы не читали Луи Авегля? Он пишет, что немые – самые что ни на есть завидные учителя! [aveugle (фр.) – слепой]

– Нет, не нужно без слов, – рассмеялась Эмма, направляясь к ширме.

– "Что за девушка!", – на мгновение залучила она все мои мысли.

Разгуливая по паркету, я и размышлял над словами гостьи, и вспоминал насколько строгим мне приходилось бывать к своим ученикам (как можно порой без строгости?), и смеялся над шуткой про книгу, когда помимо всего прочего в переполненную голову пришла забавная догадка:

– Эмма, – позвал я, оказавшись неподалёку от ширмы, – скажите, а в вашем роду не было поэтов?

– Почему вы спрашиваете? – мило удивилась она, выходя на паркет. На ней осталась бежевая юбка плиссе и светло-голубая рубашка с подвёрнутыми рукавами, тёмно-кремовые танцевальные туфельки сменили бледно-розовых предшественников.

Неготовый к её скорому появлению, я осёкся. Красота этой девушки завораживала. Пьянящие чары, исходящие от неё словно аромат хороших духов, будоражили, отвлекали, сбивали с толку.

– Не знаю насчёт того, были ли, но я и сама иногда пишу стихи, – призналась Эмма.

– Много же у вас увлечений!

– Да, этого не отнять. Но признайтесь, зачем вы спрашивали?

– В своё время в Америке жил замечательный поэт Алан Эдгар… Отчего-то мне пришло в голову, что было бы довольно забавно, если бы он приходился вам родственником по линии отца…

Через мгновение Эмма чудесно рассмеялась:

– Действительно, было бы забавно!

Я настоял на том, чтобы новая ученица внесла своё имя и координаты в мою увесистую, чуть растрёпанную временем, книгу, которая была заведена с самого открытия первой школы. Сей архив был нужен, во-первых, для порядка – в некоторых городах ко мне приходили ревизоры и проверяли деятельность на законность, во-вторых, для удобства: время от времени возникали экстренные случаи, когда было необходимо отыскать того или иного ученика.

Наконец всё было готово для того, чтобы начать урок. Когда я узнал, что Эмма так или иначе "когда-то пробовала" множество танцев, решение, которое лихорадочно искала моя смекалка отыскалось:

– Здорово! – неподдельно восхищался я, – у вас довольно большой опыт. Сегодня мы повторим несколько танцев из вашего списка. Может быть, есть предпочтения? – девушка в недоумении покачала головой, – хорошо, тогда начнём с вальса, далее, если останется время, ча-ча-ча и фокстрот.

Я поставил музыку, подходящую для первого танца. Она была негромкая, почти фоновая, а потому не мешала слушать собеседника; композиции сменяли одна другую, что позволяло не отвлекаться.

– В моей школе существует незыблемое правило, – нагло врал я, возвращаясь к Эмме, – на первом уроке ученик учит учителя тому, что знает и умеет сам…

Весь свой талант я направил на то, чтобы стать, если не нерадивым учеником, то вполне себе новичком. Эмме пришлось показывать основные шаги (попутно их вспоминая), рассказывать про ритм и позиции партнёров в паре. Когда новоиспечённая учительница всё делала безупречно, я неподдельно восторгался простотой и естественностью танцевальных движений, удобством шагов и позиций. Когда же она ошибалась или что-нибудь забывала, я старался поддержать её: делал невинные предположения и догадки, замечал, что, возможно, стоит попробовать так или эдак. Мы не только быстро возвращались в нужное русло, но так или иначе неторопливо двигались в нужном направлении. Боясь ранить или даже слегка поцарапать самооценку девушки, мне пришлось стать изобретательным. Я был похож на столяра, который заменяет рубанок на стамеску и молоток; на рыбака, что вынужден использовать булавку и крепкую нить; на лингвиста, ищущего замену привычным словам. Но такая вынужденная непрямолинейность забавляла меня: это было так ново и очень походило на какую-то игру. Преступление рамок обыденности, отказ от привычки – не даёт ли всё это небывалый импульс для рождения чего-то нового?

Однако новое амплуа не давалась мне слишком легко, и, когда мы с Эммой впервые попробовали станцевать в паре, после трёх кругов вальса я не выдержал и от всей души рассмеялся, впрочем, быстро оправился:

– Я чертовски давно не танцевал вальс!

К моему удивлению Эмма также вволю расхохоталась:

– Ученик, не забывайте о том, что это в принципе ваше первое занятие!

Мы снова вместе рассмеялись. Между нами установилось понимание. Эмма было приятно задета тем, что я буквально воспринял её слова и изо всех сил старался выполнить негласную просьбу, – это блеснуло в прекрасных глазах. Мне же, в свою очередь, было радостно и осознать это, и обнаружить в ней так или иначе простую девчонку.

После минутного отдыха я заявил, что, пожалуй, мне следует снова повторить базовые шаги, и Эмма охотно показала их. Добившись того, что малый и большой квадраты стали отлично у нас получаться как порознь, так и в паре, мы перешли в другим танцам. Я решил, что вальсировать на первом занятии больше не стоит, мне хотелось исключить даже малейшую вероятность того, что из-за неудач у Эммы вдруг опустятся руки. Почему? Я и сам не знал. Её слова отчего-то сильно задели меня. Спустя годы мне в голову пришла мысль о том, что возможно тогда моё сердце было готово услышать нечто подобное, а то и ждало этого. Но тогда, в день нашего первого занятия, мне попросту показалось, что Эмма, должно быть, единственный ребёнок в семье или младшая дочь.