Критика мастерства, мне кажется, чаще всего пустая отговорка. Есть очень мало людей, чье недовольство действительно вызывает степень искусности. Это видно хотя бы из того, что, когда содержание произведения приятно, безобидно, а то даже и лестно, те же люди по отношению к тому же автору не испытывают потребности пускаться в обсуждение мастерства. Произведение, содержание которого им приятно, они всегда называют лучшим, гораздо лучшим.
Чтобы суметь сказать неприятное, надо быть совершенным мастером - дабы они не имели никакой лазейки для своего гнева.
Критика искусности.
Кто-то говорит мне, что я совершил злую несправедливость по отношению к своему соседу, я отвечаю: сударь, да вы щербаты! - а если у него нет щербины, то, чтобы избежать неприятного разговора, нахожу незастегнутую пуговицу на его брюках. Сударь, говорю я, да у вас не застегнута пуговица на брюках. А когда он застегнет пуговицу? Тогда я говорю: сударь, мне кажется, от вас воняет табаком, а я не выношу этого, мне дурно. И если он однажды снова приходит и от него не воняет больше табаком, ибо, возможно, от него вообще не воняло, и он опять начинает говорить о моей несправедливости? Тогда я говорю: сударь, вы все время твердите одно и то же, это скучно, это уже надоело...
Похвала и порицание.
С похвалой ошибочной или даже кажущейся нам глупой спорить не обязательно; ее можно пропустить мимо ушей, что мы и делаем. Пропустить же мимо ушей порицание, потому что оно ошибочно или даже кажется нам глупым, не так просто, в этом всегда есть что-то подозрительное. Порицание прилипает.
В иных случаях следовало бы сказать: то, к чему стремится имярек, я считаю чистым безумием, тем не менее он свое стремление осуществляет на высоком уровне. Вместо этого говорят: имярек не в состоянии написать настоящую вещь. Настоящая вещь - это вещь, какую критик считает достойной стремления. Рецензии подобного образца - а их немало - не вредны, но неплодотворны.
Актер играет Ромео, и рецензентка, пристрастие которой к своему полу очевидно, пишет о нем в газете. Она могла бы написать: "С Ромео господина Штерненхагеля я не ощутила никакого контакта". Против этого нельзя было бы возразить. Но она пишет не так, а безлично, безоговорочно: "У Ромео, напротив (напротив!), отсутствует всякое мужское обаяние".
Святое право каждого рецензента - выражать свои ощущения. Наше же право - признавать их только как его ощущения, что, впрочем, отнюдь не является утешением! В определенные моменты, не в моменты самоуверенности, а в моменты, полные мужества или отчаяния, жаждешь подчиниться безоговорочному критерию.
Критика со стороны творческих людей? Люди творческие особенно пристрастны, но их суждение имеет драгоценное преимущество: мы знаем характер их особой пристрастности, выраженный в их творчестве, и, главное, их суждение всегда имеет в себе нечто братское. Оно никогда не гонит нас в болото уверенности в нашей собственной правоте, что так легко удается рецензенту.
Гёте говорил: не надо отвечать, - он не говорил: не надо прислушиваться. Может быть, это необходимо - две или три недели исходить гневом, - хотя бы только для того, чтобы узнать, как обстоит дело с нашей зрелостью суждений. Критика, которая помогает, исходит от четырех или пяти человек; среди них - наши ближние и совсем чужие, незнакомые, даже не подозревающие о том, как они поддержали нас. С критикой творческих людей, я считаю, сходна критика умных, нелитературных женщин - личная, решительная, сестринская. Такая критика помогает, она помогает не терять время, она стимулирует самокритику, ту единственную, что применима для дальнейшей работы.
Cafe Odeon
Один уважаемый друг мне пишет:
"Я не могу не сказать, что считаю насильственное обнажение ран бедствием, которое ты, как и столь многие другие, очевидно, почитаешь своим долгом".
Я же считаю настоящим бедствием перевязывание ран, еще полных гноя - а они полны гноя, - забвение вещей, которые не выяснены, не поняты, не преодолены и потому не ушли в прошлое.
Но столь ли многие на моей стороне?
Кампен, июль 1949
Письма:
Два друга, люди с литературным и театральным опытом, пишут мне на этот остров свое мнение о новой пьесе ("Граф Эдерланд"), над которой я еще работаю. Один считает ее, во всяком случае, лучше прежних, хотя у него находятся и пожелания; другой - несомненно, слабее прежних. Кто прав? Оба пишут умно, дельно, толково. Поощрение к продолжению, поощрение к отказу. За кем же мне последовать? Оба обладают мудростью оракула, по существу дающего всегда один и тот же совет, единственно возможный, окутанный приветливой темью:
"Решай сам".
...Во Франкфурте ждут Томаса Манна, как я могу понять из газет, с сильной ненавистью...
(Этот случай, мне кажется, несет в себе нечто трагически-гротескное: немец, современник, светский человек, которому посчастливилось сохранить уважение мира к немецкому языку, возвращается в Германию, но лишь немногие смотрят ему в лицо, другие уставились на его ноги, ждут, чтобы он споткнулся. Что они при этом выиграют? Эмиграция оказалась плодотворной; для тех, кто предписал эту эмиграцию, это невыносимо, и вполне понятна их жгучая потребность выявить ошибки этого человека. Кто станет отрицать, что их у него нет? В том числе и ошибки известные, которые он сам холил, холил без тени иронии, например навязываясь в друзья к старому Гёте, - кто стал бы его в этом упрекать, если бы Томас Манн в остальном не писал и не говорил такие неприятные вещи? Для многих его соотечественников, даже если они едва знают его творчество, он стал чем-то непостижимым; они мучительно жаждут мирового уважения, он его имеет, однако побрататься с ним без того, чтобы не согласиться кое с чем из сказанного им к их неудовольствию, они не могут - и вот большинство удовлетворяется теперь попыткой соскрести с него мировое уважение, словно они могут от этого выиграть.
Разговор о честности
Если бы честность заключалась в том, чтобы просто все говорить, было бы очень легко быть честным, но это было бы никчемно, неживотворно, всеразрушающе, добродетель за счет других. Но где начинается ложь? Я бы сказал: там, где мы делаем вид, будто у нас нет секретов.