Не покинул свеого места и «Домострой». Подарил Степану Васильевичу эту книгу, не без издевки, двоюродный брат-тезка Степан Иванович Лопухин в то время, когда во всей столице ни для кого уже не осталась тайной неверность Натальи.

“Почитай, полезно”, — мол, может, научишься, как жену воспитывать!

Степан Васильевич прочитал подарок. Указывалось там: «а толко жены… слово или наказание не имет не слушает и не внимает, и не боитца и не творит того, как муж учит ино плетью постегать по вине смотря…». Тщательно предписывалось, как можно бить, а как не следует, дабы не изувечить. Но советы те были противны всему существу Степана, и смысла в принуждении он не находил. Невозможно силой изменить душу человека. Только изломать, уничтожить. Никогда бы он не поступил так с Натальей. Особенно с ней. Ведь она, как у Вольтера, Красота, не требующая доказательств! И она имела право быть такой, какая есть. А страсти — это ветры, надувающие паруса корабля, они его иногда топят, но без них он не может плыть.

*

Стемнело. В Петербурге капитан-поручики Никита Коковинский и Иван Кутузов закончили производить обыски в домах Лопухиных и Бестужевой. Степан Васильевич не хранил важных писем в столице — ни одного подозрительного в его корреспонденции не нашли.

В то же время в Калуге при зажженных свечах страшно уставший, то ли от долгой дороги, то ли от изматывающей работы разрушителя князь Лопухин завершил начатое. С чувством полного опустошения досматривал, как слизывает пламя буквы, испепеляет остатки бумаги, запечатлевшей и хранившей до этого времени творения гениальной человеческой мысли. Конечно, для человечества они не потеряны — сохранятся в других библиотеках, но из жизни Степана Васильевича будто уходила часть озарявшего ее света. А те места, покинутые светом, неизбежно врывалась тьма. Эта тьма — подсказывали жизненный опыт, интуиция и разум — стояла на пороге.

Степан раскрыл старинную иранскую книгу с потертым золотым теснением — все, что он позволил себе сохранить из обширного собрания литературы «для души». Перелистывая страницы, искал он понимания и утешения и нашел:

“От страха смерти я, — поверьте мне, — далёк:

Страшнее жизни, что мне приготовил рок?

Я душу получил на подержанье только

И возвращу её, когда наступит срок” — словно заглядывал через века в мысли князя Лопухина величайший мыслитель Востока и подсказывал:

“Растить в душе побег унынья — преступленье,

Пока не прочтена вся книга наслажденья

Лови же радости и жадно пей вино:

Жизнь коротка, увы! Летят её мгновенья”.

Степан Васильевич и сам не признавал уныния. Размышления о жизни это одно, а бесплодное уныние — другое. Это удел слабых. Он потомок славного древнего рода, он глава своей терпящей бедствие семьи, он не может и не хочет быть слабым.

Князь дождался, пока огонь выполнил свою миссию. Вороша обгоревшие клочки бумаги, помог пламени добраться до каждого. Когда остыл легкий, мелкий пепел, аккуратно вытащил все металлические части переплетов. Не спеша задул Степан Васильевич все свечи, вышел из библиотеки и, заперев по обыкновению дверь, пошел по темной анфиладе. Темнота казалась поначалу кромешной, но для работы мысли внешний свет не нужен.

Глаза однако быстро привыкли к мраку и уже отчетливо различали темные проемы дверей. Из мужской части дома вышел он в переднюю, а из нее в людскую. Со страхом смотрела на барина притихшая прислуга. Чувствовали — творится неладное. Князь отдал почерневшие в огне книжные скобы и замки молодому лакею Антошке:

— Закопай где-нибудь подальше в огороде.

Призвал Савелия — управляющего и, отойдя с ним в отдаленную темную комнату, не вдаваясь в подробности, проинструктировал:

— За мной могут приехать из тайной полиции. Коли так случится и станут расспрашивать, нужно говорить, что барин по приезде занимался счетами и больше ничего не делал. И ни слова о пребывании в библиотеке.

Савелий вытер лицо платком, но расспрашивать ни о чем не решился, побожился все исполнить в точности. Степан Васильевич велел подать ужин и пошел в столовую. Управляющий перекрестился на икону в углу, невидимую в темноте, и заторопился следом.

Пережевывая странно безвкусную пищу, князь думал о том, что завтра до рассвета отъедет в Петербург, а нынче хорошо бы забыть обо всем и выспаться. Совет Омара Хайяма: «жадно пей вино», — вполне уместен, если не принимать его буквально, ибо «жадно пить» русский стал бы совсем не так, как перс, или таджик. Бокал же вина был очень кстати.

Завершив трапезу, Степан Васильевич обрадовал Илью распоряжением о завтрашнем раннем подъеме и ушел в опочивальню, где сумел-таки уснуть, слушая бубнивое роптание камердинера о безжалостной неугомонности барина.

Суетиться, однако, Илье на сей раз особо не пришлось, поскольку с первыми проблесками рассвета въехал в Калугу в черной карете Александр Иванович Шувалов — как сказали бы в наше время, первый зам главы Тайной канцелярии.

========== Часть 2. Глава 19. Очные ставки ==========

— Что думаете, господа? — недоброжелательно и резко спросил Никита Юрьевич, едва чету Лилиенфельд вывели из следственной палаты. Он отер шелковым платочком рот, уперся руками в стол, растопырив в стороны острые локти. Как будто отталкиваясь от стола, поднялся.

— А вы сами, что думаете? — раздраженно ответил вопросом Ушаков, тоже вставая и жестом высылая вон секретаря. Он оказался с другой стороны стола от Трубецкого.

Князь, опираясь одной рукой на стол, указательным пальцем другой потряс в сторону Ушакова. — А я говорил, — трескучим голосом пенял Никита Юрьевич, — говорил! Нечего с ними носиться, как с писаной торбой! В бараний рог их гнуть надо. — Он сжал кулак с желто просвечивающими костяшками. — Давить. Чтоб во всем признались!

— Кабы все так просто! — нервно усмехнулся Лесток. — Вон, все уверены были что, только покажи Ваньке кнут, так признается, в чем тебе угодно. Ан нет! — он шлепнул рукой по столу и подскочил, резво, мячиком. — А мне государыня вычитывала-вычитывала, — он энергично потер себе загривок, — что, мол, без толку на жестокость ее согласие выпросили.

— Ага, так то Ванька, а чтоб она сказала нам, если б брюхатую Лилиенфельд на виску вздернули! — подхватил, тряся головой, великий инквизитор. — Это тебе не Анна Иоанновна. С государыней Елизаветой деликатность нужна, — тут он на мгновение переменился в лице и, воздев глаза кверху, чувственно произнес: — Ея Величество — натура тонкая, нежная.

Услышав имя императрицы, Трубецкой стушевался, отговариваться стал:

— А то у нас, кроме Лилиенфельд, не у кого подноготную пытать. Про Соньку ж спросить надобно, дабы высочайшие чувства не ранить…

— Ежели б она еще была та подноготная! — зашипел змеею Андрей Иваныч. — Что мы самим себе-то глаза замазать пытаемся. Давайте называть вещи своими именами. Нам надо потопить Бестужевых! Любой ценой. Уже понятно, что никакого заговора на самом деле в помине нет, — громким шепотом бросил он подельникам. — И нам не правда от них нужна, а чтоб признались, в чем на-до! — Трубецкой казался обескураженным. Лесток же взирал на главного сыщика с циничным любопытством.

— И что же вы предлагаете, исходя из наших обстоятельств? — спросил лейб-хирург.

— Я не предлагаю. Я утверждаю, — с рвением ответил Ушаков, — прежде чем вынуждать их к показаниям, нужно дать им понять, что!.. от них требуется.

— Хорошая мысль, да только как им дашь понять, когда велено всякий раз к заключенным идти с секретарем, — криво улыбнулся медик. — Пойти к ним в камеру тайно, припугнуть перед допросом — вдруг проговорятся перед Демидовым…

— Греха не оберешься! — вновь оживился Трубецкой. — Государыня к Бестужевым больно трепетно относится, за любую мелочь хватается, лишь бы в их виновность не поверить. По мне, так быть того не может, чтоб, вращаясь в эдакой компании, хоть бы Михайла ни единым словом бы себя не запятнал. Нет, надо просто хорошо поспрашивать.

— Знать надо, о чем спрашивать, — грубо оборвал его Ушаков. — Но тайно лучше все же ничего не делать. Сами вопросы нужно так задавать и построить в таком порядке, чтобы прямо к вице-канцлеру бы вели. И линию уже потом не ломать!