Софья уже догадалась обо всем, она уже поднялась с кровати и у зеркала сама пыталась причесываться. Расческа запуталась в волосах, выпала из слабых, дрожащих рук. Софья наклонилась, поднять ее, огромный живот мешал ей. Рыдая, упала она на четвереньки. В следующее мгновение Карл уже рядом. Он уговаривал ее, целовал, тряс осторожно за плечи, но женщина уже не в состоянии справиться с истерикой. Подоспела служанка, отерла ей лицо мокрым полотенцем, стала обмахивать веером. Карл поднес к ее губам стакан с водой и несколькими каплями успокоительной микстуры, чуть не силой заставил выпить. Постепенно вопли стали тише. Карл сидел с ней на полу, обняв, потихоньку раскачивался. Мало-помалу угомонилась Софья.

— Нам надо ехать, — твердо и спокойно, осторожно приподняв ее лицо и поддерживая приложенными к щекам ладонями, сказал Карл. — Я поеду с тобой. Все будет хорошо, — делая нажим на каждом слове, добавил он. — Поняла?

Софья кивнула.

— Будем собираться?

Опять кивок.

Камеристка быстро одела Софью. Собрала волосы в простой узелок. Втиснули отекшие ноги в мягкие сафьяновые туфельки.

— Вот, мы и готовы, — грустно сказала Софья своему любимому персидскому коту, белому с зелеными глазами. Она держала его на коленях и гладила, пока ее саму приводили в порядок. Не без труда поднялась женщина с пуфа, отряхнула с платья несколько белоснежных шерстинок.

Как сомнамбула, прошла Софья мимо караульных, поддерживаемая под локти Карлом и служанкой дошла до кареты, с большими усилиями в нее влезла. Всю дорогу Софья молчала, уткнувшись носом мужу подмышку, и, казалось, спала, только вздрагивала время от времени всем телом.

Как подъехали они к Кронверкским воротам Петропавловки, вновь обуял Софью неописуемый ужас. Да еще караульный грозным голосом приказал ей следовать за ним, а мужу ее остаться. Софья отчаянно вцепилась в кафтан Карла, закричала, забилась.

— Не бросай меня, любимый! Не бросай!

— Позовите Андрея Ивановича, мне нужно поговорить с ним, — просил ротмистр капитана, удерживая свою жену, которая медленно оседала вниз.

— Я же говорил, только до палат, — свирепо кричал ему караульный и тянул женщину за руку.

— Вы говорили, чтобы я сам договаривался, но, посудите, как мне договориться, если Андрея Ивановича мне не увидеть! — взывал Лилиенфельд к логике гвардейца и к милосердию: — Прошу, поймите наше положение.

Капитан не соглашался, он уже и так нарушил инструкции по своей доброте, теперь вместо благодарности его голову в петлю суют.

Гвардейская команда непременно вырвала бы Софью из объятий мужа, и пришлось бы ей предстать перед судьями одной. Но тут во двор вкатился экипаж сиятельного лейб-хирурга. Лилиенфельд бросился к нему, оставив жену в руках охранников. Он потом не помнил, какими словами молил Лестока снизойти до них, но суровый следователь смягчился: — Раз такое дело, оставайся с женой, но чтоб ни единого звука от тебя мы не слышали на допросе.

Допрос длился недолго. Софья, то и дело бледнея и подкатывая глаза (Карл держал перед ее лицом нюхательную соль), опять повторила, где встречалась с Лопухиными, Бестужевой и маркизом Боттой и какие слова от них слышала.

— Твои показания и Лопухина, и Бестужева подтвердили, — растягивая слова, задумчиво сказал Ушаков, — а о тебе показали, что говорила ты о принцессе: «сама пропала и нас погубила», — он сурово, испытующе вперил взгляд в лицо Софьи. — Что ж? Выходит, не по нраву тебе нынешняя власть, старую вернуть хочешь?! — повышая голос, подытожил великий инквизитор.

— Нет, я не хотела, — нервно теребя кружевной лиф платья, пролепетала Софья, — я только жалела о принцессе за ее милости.

— В чем же ваша погибель? Чем государыня Елизавета к тебе немилостива? — также неспешно гнул свою линию начальник политического сыска. Тон его был спокойным, жестким, холодным.

— Государыня милостива, просто при принцессе мы выше были, вот и жалели, — женщина говорила быстро, необдуманно и этим все больше ухудшала свое положение.

— Вот и замыслили повредить государственную власть, чтобы вернуть принца с принцессой, — с выражением абсолютной уверенности закончил за нее фразу Ушаков. Глаза его сверлили блестящий каплями пота красно-пятнистый лоб. Кожа на щеках собиралась тонкими складками — начальник Тайной канцелярии улыбался.

— Не-ет. Боже правый. Поверьте! — Кожа Софьи покрылась пупырышками, как будто вылили на нее ведро холодной воды. Дрожа в нервном ознобе, заламывала она руки. Тяжело дышала.

— Помилуйте, разве могла она? — несмотря на запрет, осмелился вмешаться Карл. — Да и на что она способна?

— Я и не утверждаю, что она главная, — невозмутимо парировал Ушаков. — Она в этом деле — фигура незначительная, может быть, просто согласница. Однако и это преступление великое, заслуживающее строжайшего наказания. И, только оказав нам помощь в установлении главных зачинщиков заговора, их истинных намерений, может она облегчить свою участь. Говори, негодная, — неожиданно перескочив на крик, потребовал он у Софьи. — Что известно в вашей компании о принцессе?

— Как намерены были ее освободить? С кем переписывались из ее караула? — подхватил Трубецкой. Слова он выкрикивал, брызгая слюной, которая блестела теперь каплями на его тощих бесцветных губах. Рот подергивался в нервном тике.

— Но ведь не было! При нас, во всяком… Карлуша, скажи им, — Софья в отчаянии жалась к мужу. — Я ничего не знаю. Какой заговор?! Господи!.. — она вдруг стала задыхаться, краснота на лице сменилась бледностью.

Лесток потрогал пульс на ее шее. Допрос пришлось завершить, но домой на сей раз Софью не отпустили. Пусть посидит в крепости, думается здесь лучше. Правда, в виду исключительности ее состояния, сочли судьи возможным разрешить, мужу быть при ней. И тюремные покои отвели им роскошные в верхнем этаже — помещение, предназначенное не для узников, а для караульных. Просторная комната три метра на четыре с застекленным окном, забранным решеткой снаружи, и лежанкой в человеческий рост с соломенным матрацем, подушкой и колючим шерстяным одеялом. Был здесь и шаткий скрипучий стол и такой же табурет. Другие арестанты могли бы только мечтать о таком содержании. Для мужа арестантки, конечно, никакой постели не выделили. Ничего, поспит на полу, раз изъявил желание быть при супруге-преступнице.

========== Часть 2. Глава 18. Последний вечер старой жизни ==========

В Калужскую усадьбу Лопухиных приехали к вечеру 1 августа. В старинной церкви переливисто звонили колокола, праздновали яблочный спас. Поместье казалось пустым, люди, по-видимому, ушли на службу. Карета уже была на полпути к барским хоромам, когда ее приметили, невесть откуда высыпавшиеся, ребятишки, босые, старшие в потрепанных коротких штанишках, а кто помладше просто в длинных исподних рубахах. С веселым гомоном бросились вслед, норовя вскочить на запятки. Судя по глухому постукиванию, некоторым это удалось. Степан представил их чумазые, довольные лица и улыбнулся сквозь грусть. Что ждет его детей?

— Барин! Радость-то какая! — Выбежал на крыльцо управляющий, по случаю праздника одетый в вышитую косоворотку, обтягивающую круглое брюшко, добротные штаны и сапоги хромовые. Кинулся к карете поклоны в пояс отвешивать.

— Полно, не время… — непонятно бросил ему барин и быстро прошел в дом.

Это был старорусский терем с бесконечной чередой проходных комнат, с низкими потолками. Дверные проемы между комнатами настолько низкие, что человеку среднего роста, проходя в них, приходилось сильно пригибаться, чтобы не удариться головой о притолоку.

Степан направился в самую дальнюю комнату в мужском крыле дома. Там располагалась его библиотека, ключи от которой он никогда не оставлял прислуге и носил при себе. В небольшой комнате вдоль стен стояли касающиеся неровных, покосившихся потолков стеллажи, плотно заставленные книгами. Помимо этого у окна располагался грубоватый старинный письменный стол с ящиками по бокам, по три с каждой. Два верхних ящика запирались на ключ. В них хранилась переписка Степана Васильевича и его дневники. Дневники велись не регулярно, а лишь когда рождались мысли, которые хотелось записать.