От злости же он вдруг впервые за долгое время написал довольно длинные стихи, которые сам же определил в категорию «для друзей».
Дай, Никита, мне одеться,
В митрополии звонят.
— начинались они..
Всё так и происходило — в митрополии звонили, Никита давал, и т. д. В общем, с точки зрения качества новые стихи не отличались в глаза Пушкина от рисунков на полях. Всех, кому Пушкин собирался читать, он спешил наперёд заверить, что стихи дрянные, боясь признаться, что они ему нравятся, и не нашлось других слов, чтобы описать всё это — цветастое, напыщенное, невежественное и искреннее — из чего был составлен Кишинёвский быт.
Подогнув под жопу ноги,
За вареньем, средь прохлад,
Как египетские боги,
Дамы преют и молчат.
А потом ещё вот так:
Не хочу судить я строго,
Но к тебе не льнёт душа —
Так послушай, ради Бога,
Будь глупа, да хороша.
Вот!
Когда сады начали опадать, а слава Пушкина широко разнеслась по мушиному царству, и насекомые стали за версту облетать подоконники губернаторского особняка, из Одессы пришло письмо от Елены: запоздалая благодарность за стихи и ничего не значащие вопросы. Письмо это, тем не менее, вызвало у тоскующего в обществе глуповатых гречанок и довольно-таки стрёмной Мах-хуси Француза больше чувства, чем все прошлые встречи с Еленой вместе взятые. Он сел писать ответ, но этому помешало событие ещё более радостное.
Ибо там, где однажды прозвучала фамилия Раевских, отныне volens-nolens будут на каждом шагу сыпаться Раевские, хоть в Кишинёве, хоть где-нибудь в Эфиопии.
Владимир Феодосеевич Раевский, идя от казарм в сторону центрального рынка, оказался зажат между двух телег, пытающихся разминуться на узкой дороге. Выскользнув из опасного места и опасаясь быть притёртым одной из телег к забору, Владимир Феодосеевич нырнул в низкую, но широкую дыру в том месте, где из ограды была выломана доска. Так уж случилось, что прямо за забором в это время нёсся галопом всадник, и вывалившийся из дыры Владимир Феодосеевич, не успев выпрямиться из унизительного скрюченного положения, был сбит — нет, не конём, а носком сапога наездника, отставленным в сторону из стремени.
— …Живы? Откуда вы взялись, чёрт возьми?
Владимир Федосеевич потёр гудящую голову и разглядел сердитое лицо человека, склонившегося над ним.
— Говорить можете? У вас разбит висок, — расплывающаяся в тумане рука потянулась к нему. — Помните, как вас зовут?
— Я Раевский, — выдавил Владимир Феодосеевич.
Эти слова возымели неожиданное действие. Незнакомец удивлённо отпрянул, вытащил из кармана блестящие стёкла и, резким взмахом расправив дужки, нацепил очки на нос.
— Повторите-ка, — попросил он, подхватывая Владимира Феодосеевича под мышки и помогая подняться.
— Раевский.
— Удивительно.
— Не только вам, — заметил Владимир Феодосеевич, вспомнил, что уже второй раз за эту весну его фамилия вызывает у людей необъяснимые реакции.
Провожая до дома оглушённого однофамильца, Александр Николаевич узнал от него, что Пушкин живёт у Инзова, скучает и пишет шуточные стишки, поражает кишинёвских греков своей пламенной верой в победу Ипсиланти (сами-то греки зачастую относились к восстанию весьма скептически, не веря в силу маленького отряда против могучей Порты), пьёт с Липранди и вечно берёт у того книги, короче говоря, — понял А.Р., - Пушкин жив.
Он укрепился в этой мысли, когда подошёл к дому Инзова, и на голову ему с криком «попался!» выпрыгнул сам Пушкин в халате поверх домашнего костюма и в цилиндре. Повиснув, как летучая мышь, Александр стал трясти и щекотать опешившую жертву, пока не сполз по Раевскому на траву.
— Он у нас такой, — сказала ослепительно-веснушчатая горничная, когда заходили в дом. — Энерх-хгичный.
— И где же ты пропадал?
Раскрасневшийся от чрезмерно сильных объятий, похлопываний и потыкиваний, но по-прежнему невозмутимый Раевский вновь надел очки, убранные от греха на время вышеназванных экзекуций, и оправил смятый мундир.
— Это ты куда пропал, отвечай. Месяц о тебе ни слуху, ни духу, от Кати узнаю, что ты в Кишинёве, Николай тебя клеймит предателем, забывшим дружбу…
— Алёнушка скучает, я полагаю?
— О Елене и думать забудь. Оба раза, когда ты соизволил мне написать, ты решил, видимо, что говорить о работе со мной не обязательно. Так что постарайся сейчас успокоиться и подро-обно мне описать всё то, что ты в письмах заменял портретами местных женщин.
— Портреты вполне хороши, — с достоинством сказал Пушкин.
— Угу, — Раевский прикрыл глаза под очками с выражением великого терпения. — За пучеглазую старуху с тебя двойная порция информации.
«Проклятье, — подумал Пушкин. — И как теперь выпутываться?»
— Инзов — не тот, кем все его считают, — сообщил он. — Не смейся, но я даже подумал, что Инзов — Зюден.
— Чушь, — отозвался Раевский. — Из того, что я наскрёб по своим связям, Инзов — член ордена русских розенкрейцеров. Воспитывался он без родителей в семьях Трубецких и Брюсов, с семнадцати лет из него начали делать бойца, агента, игрока, дипломата — всего не перечислить. С какой целью, — продолжал Раевский, в то время, как рот Француза открывался всё шире, — мне неведомо, но по тому, что Волконскому с Пестелем необходимо убить Инзова до начала восстания, могу судить, что роль его — защищать престол. Учитывая, что розенкрейцером может оказаться практически любая известная нам персона, а Инзов живёт в опасной близости от Южного общества…
— Его необходимо устранить, чтобы орден не получил сведений о заговоре, — Пушкин вцепился ногтями в волосы. — Чёрт бы тебя побрал, Раевский. Мне потребовалось три месяца, чтобы немного приблизиться к тому, что ты сейчас сказал. Откуда ты это выкопал?
— Это неудивительно, — Раевский с отрешённым видом разглаживал манжет. — Ты связан легендой и не можешь проявлять излишнее любопытство. А я был свободен и мог спрашивать всех, кого пожелаю. Рассказывай, что ещё узнал.
Пушкин вздохнул и подумал, что любая информация о Южном обществе так или иначе попадёт в Коллегию через Липранди. Смирившись, он коротко описал положение с масонской ложей и скудными новостями из Этерии.
— Ладно, — Раевский поправил очки. — Всё это не важно, — (Даже не предложит арестовать кого-нибудь?) — Вы что-то узнали о Зюдене?
— Ничего, — покачал головой Александр. — Я уже думаю, не приснился ли он мне.
— Три месяца впустую.
— Не совсем. Я жду вестей от Ипсиланти. Точнее, турки ждут вестей от Ипсиланти, если ты понял, о чём я.
А.Р. дёрнул подбородком, что могло на его скудном языке телодвижений означать равно одобрение и скептицизм.
— Неплохо мыслишь, для штатского лица. Стратегически. Ты прав: сейчас Ипсиланти побеждает и довольно успешно. Османы уступают ему, заманивая в ловушку.
— Это заранее известно?
— Всем, кому нужно знать. Ипсиланти понимает, что чем дальше он уходит со своей армией, тем большей опасности подвергается. Ему тоже видится угроза попасть в капкан под Драгошанами, но он уже не может остановиться. В начале апреля Ипсиланти обратился к Государю с просьбой поддержать его.
— C» est bien ce qu» on pensait.
— Oui. И мы не зря ломали над этим головы ещё тогда, в Кефе. Нессельроде принял меры, и, во избежание разногласий со Священным Союзом, никакой помощи греки не получили. В конце марта Ипсиланти снова отправил письмо, в котором, как мне сообщили, делился с Государем соображениями по поводу необычно лёгкого наступления. Предвидя ловушку, он вновь просил императора прислать войско и, главное, — выступить в поддержку не только Этерии, но и всех христиан, живущих под османами. Большинство из них готовы встать на сторону если не Ипсиланти, то Владимирески. Так что в случае победы Россия могла бы рассчитывать на расширение территорий за счёт валашской, болгарской и даже, может статься, греческой земли, — Раевский прокашлялся, ослабил ворот и закончил. — Это было слишком заманчиво, и влияния Нессельроде на Государя могло не хватить.
