Тем временем принесли шпицрутены, лозу, только что срезанную с ивняка на берегу Шляя, всего четыре с половиной корзины по пятьдесят шпицрутенов, каждая лоза длиной в три с половиной фута и толщиной с большой палец мужчины. Профос самолично проверил пару шпицрутенов, свистнув ими по воздуху и ударив по деревянной мачте с развевающимся на ветру красно-бело-синим герцогским штандартом, - лоза была достаточно прочная и в то же время гибкая, чтобы обвивать тело несчастного осужденного.
Колокола на церковной башне пробили три часа, шум и гомон на площади стал глуше и вскоре затих совсем. На Готторпской улице, ведущей к рыночной площади, показался эскорт из двенадцати всадников с обнаженными саблями, посредине ехала тележка палача, на ней со связанными руками, бледный, но спокойно глядящий на собравшихся, стоял осужденный. Эскорт проехал через толпу, которая неохотно пятилась от копыт лошадей, и остановился у начала человеческого коридора, через который осужденному предстояло пройти восемь раз, четыре раза туда, четыре обратно, получив всякий раз по двести ударов - каждый громко сосчитан и нанесен в полную силу, ибо за спинами двух солдат стояло по капралу, которые следили, чтобы никто из слабости или тем более из жалости не смягчал удара. Подручные профоса стащили осужденного с тележки, и суперинтендант очутился лицом к лицу с Агасфером, одетым лишь в штаны и рубаху; внезапно у Эйцена не оказалось сил даже взглянуть Агасферу в глаза, он опустил голову и увидел перед собой босые, покалеченные ноги с мозолистыми подошвами - полторы тысячи лет странствий оставили по себе след; Эйцен едва удержался от желания броситься на колени и поцеловать эти ноги, но тут профос толкнул его в бок: "Молитесь, господин суперинтендант, молитесь!" Ломающимся голосом Эйцен спросил Агасфера, не хочет ли тот покаяться, чтобы получить отпущение грехов; расценив молчание как согласие, Эйцен начал подсказывать: "Боже всемогущий, Отец милосердный, прими от меня, несчастного грешника, раскаяние во всех моих прегрешениях, которые я совершил помыслом, словом или делом, чем разгневал Тебя и заслужил ныне и навеки Твою кару". Тут Эйцен невольно запнулся, ибо подумал, что молится скорее о спасении собственной души, нежели о душе осужденного; он поднял глаза к небу в надежде получить оттуда какой-либо утешительный знак, и вдруг взгляд его задел лицо Агасфера, решительно-непримиримое, даже насмешливое, отчего Эйцен вновь исполнился лютой ненависти к этому еврею, который неизменно вставал ему поперек пути, а когда-то прогнал от своего дома Господа нашего Иисуса Христа, не дав Ему передышки от крестных мук; чтобы соблюсти приличие, поскольку рядом стоял профос, Эйцен пробормотал последние слова молитвы: "Господи милосердный, ради крестных мук и смерти возлюбленного Сына Твоего Иисуса Христа будь милостив к нам, бедным грешникам, отпусти нам все наши грехи и вразуми нас. Аминь".
А тут и профос вставил, мол, довольно молитв, пора дело делать, а то солдаты заждались, да и народ тоже. Подручные поставили Агасфера перед самым входом в живой коридор, лицом к его концу, профос тут же отдал команду: "К экзекуции готовьсь! Пошел!" Перед Агасфером протянулись бесконечные шеренги солдат, лица справа, лица слева, глаза, глаза, глаза, два ряда глаз, и все устремлены на него, шпицрутены, поднятые для удара, казались по мере удаления короче, пока где-то там все это: шеренги, солдаты, шпицрутены - не сливалось в один черный зев, готовый поглотить его. Сначала он чувствовал каждый удар и то, как шпицрутен обвивал его тело, всякий раз дыхание пресекалось, кожа вспухала, лопалась, наружу проступала кровь - густая и горячая. Затем боль стала захлестывать его волнами, он начал захлебываться, потом закричал, как зверь, но голос лишился сил, глаза вылезли из орбит, спина превратилась в месиво, а солдатскому строю все еще не было конца.
Пощадите, хрипел он, хотя знал, что никто его не слышит и никакой пощады не будет; он ковылял дальше, удары сыпались на него, свистели шпицрутены, хлестали по спине, но звук этот уже казался каким-то чужим, будто не его собственная спина вздрагивала и не на ней рвалась живая плоть волоконце за волоконцем.
Но вот он дошел до конца. И был еще жив. Задыхался, сердце выскакивало из груди, боль обволакивала его, словно огненные одежды. Однако тут же к нему подскочил субпрофос, схватил рукой в перчатке, развернул и отправил пинком назад, в тот же коридор. Агасфер споткнулся, его подхватили. Он удивился, что еще может видеть булыжник под ногами, слышать глухой барабанный бой, думать, как обильно течет кровь и до чего много крови в человеке. Его спина становилась месивом из лоскутьев рубахи, лоскутьев кожи, кровавого мяса, скоро забелеют кости. Потом, с усилием подняв голову, чтобы разглядеть дорогу, он увидел Эйцена, сначала черного и маленького вдали, но растущего с каждым шагом, с каждым хлестким ударом - вот уже прояснились черты лица, остренький нос, плотно сжатые губы, поблескивающие маленькие глаза. Дойдя до него и получив последний удар, Агасфер рухнул на колени, прошептал искусанными в кровь губами: "Позвольте мне передохнуть немного, мне худо, я умираю".
Эйцену знакомы эти слова, ему вновь сделалось страшно, но, главное, ему захотелось поскорее избавится от еврея, чтобы он исчез с глаз долой, ушел из его жизни навсегда, поэтому он выкрикнул: "А что ты ответил Иисусу Христу, когда Он пришел к тебе с крестом на спине и попросил о том же?"
"Я, - сказал Агасфер и даже сумел улыбнуться, - я любил Равви".
Лицо Эйцена исказилось. Гнев Господень овладел им, и он прокричал кощунствующему еврею: "Ты велел Христу убираться от твоих дверей, и Он проклял тебя..."
Он тут же замолк, ибо Агасфер выпрямился, встал перед ним залитый кровью, поднял руку и сказал Эйцену, рядом с которым замер профос, открывший рот от ужаса: "Будь ты проклят, Паулус фон Эйцен; знай, что дьявол заберет себе твою душу. Это так же верно, как то, что я стою сейчас пред тобою, но, когда он придет по твою душу, я буду рядом".
С этими словами он повернулся и сам, без принуждения и колебания, шагнул в живой коридор, а когда первый удар обрушился на него, тучи на небе разорвало молнией, грянул гром, народ испуганно вздрогнул, бросился врассыпную, поднялся вихрь и послышались голоса, что это Божий знак, который предвещает плохой конец шлезвигскому Содому и голштинской Гоморре.
