Судебные процессы в сельском хозяйстве, как показательные, так и нет, претерпевали трансформацию в связи с изменяющимися политическими установками, пафос и последствия судов первой половины 1937 г. и более поздних – различны: суды первой половины имели результатом осуждение руководителей на незначительные сроки, суды второй половины 1937 г. сопровождались расстрельными приговорами.

Во время подготовки и проведения судебных процессов в сельском хозяйстве было обнародовано большое количество фактов физического насилия в отношении крестьян. Сама тема насилия стала предметом большого ряда исследований, однако история истязания крестьян людьми, которые действовали от имени советской власти на низовом уровне, привлекла внимание только по периоду деятельности комбедов начала 1920-х гг. и массовой коллективизации. Безусловно, насилие в деревне было всегда: били своих жен мужья, родители детей, дети родителей, в недалеком прошлом били крестьян помещики и их управляющие и т. д., на момент установления советской власти прошло только чуть более полувека со времени отмены крепостного права, т. е. активную часть населения составляли дети и внуки тех, кто прожил жизнь при нем. Люди слишком долго существовали в условиях революций и войн, когда насилие было частью повседневности: Первая мировая война, революция, переросшая в гражданские войны, польско-советская война, деятельность ЧК и установление новой власти. После войн в деревню вернулось большое количество людей, имеющих непосредственный опыт не только участия в боевых действиях и умеющих убивать, но и людей, которые принимали участие в различных акциях пацификации, погромах и т. д., границы допустимого у них явно были стерты, а приобретенные навыки – весьма востребованы: периодические зачистки пограничных районов, полный беспредел коллективизации, раскулачивания, выселений и т. д. Биографии руководителей содержат строку, что они воевали за советскую власть, молодые парни с ружьем или пистолетом получили и вкусили власть, а новые кадры формировались с отсылкой к опыту предыдущего военно-революционного поколения. Вероятно, какая-то часть из них искренне верила, что для скорейшего достижения светлого будущего все меры допустимы, и стремилась всячески приблизить эту победу. С другой стороны, все они также находились под постоянным прессом: давление сверху, угроза попасть в число «правых уклонистов» или врагов из-за недостаточно решительных мер заставляли их в своих докладных вышестоящим органам преувеличивать успехи, а на местах применять различные способы для достижения необходимых результатов. К тому же большинство служебных лиц не имело понятия о правовых нормах и процедурах, а идеализация «командной» модели времен Гражданской войны вела к тому, что руководящие кадры в деревне часто носили с собой оружие, применяли физическую силу, бросали крестьян в тюрьмы, устраивали ночные облавы и т. д. Руководители низшего звена, в свою очередь, подвергались такому же самоуправству со стороны вышестоящих функционеров[29]. Угрозы, насилие, репрессии, правовой беспредел являлись не просто фоном, а стержнем повседневности деревни 1930-х гг. Теперь, во время судебных процессов в сельском хозяйстве 1937–1938 гг., районные руководители должны были нести ответственность и за примененное ими насилие в том числе. Однако в центре внимания всех процессов стоял не вопрос прав и бесправия крестьян, факты издевательств над ними использовались для создания образа неправильного или враждебного руководителя и наказания его.

Если в 1920-е гг. деревня в значительной степени еще жила своей прежней жизнью[30], то в 1930-е это стало невозможно. Однако это не значит, что крестьяне поняли и приняли те преобразования, которые имели место: несмотря на все интервенции властей они пытались жить своей жизнью. Власть, в свою очередь, не пыталась понять, что этим людям надо, но формировала параллельную реальность в своих документах, цифрах, планах. Реальная, а не «бумажная» жизнь заставляла власть периодически менять тактику в деревне. В фокусе данного исследования взаимоотношения крестьянства и власти, власти как центральной, так и местной, сквозь призму тех политических событий, которые имели место в 1937–1939 гг. Центральными же сюжетами стали история лепельских молчальников-краснодраконовцев и показательные суды в сельском хозяйстве. Эти сюжеты оказались неразрывно связаны с другими событиями того периода: перепись населения, введение новой конституции, подготовка и проведение выборов по ней, массовые репрессивные акции НКВД, попытки завлечь крестьянство в колхозы и заставить их там работать, антирелигиозная борьба, репрессии против республиканских органов и др.[31]

По источниковой базе для анализа властного дискурса дополнительных объяснений не требуется, так как понятно, почти все документы – это документы, исходящие от властей. Относительно же взгляда «снизу-вверх»: все кампании 1937–1939 гг. сопровождались своего рода мониторингом общественного мнения, докладные о настроениях населения из районов шли в Минск, из Минска в обобщенных сводках в Москву. Такие докладные были, как правило, ориентированы на выделение типичных и распространенных фактов и настроений в обществе, либо были призваны привлечь внимание высшего руководства к форс-мажорным обстоятельствам или явлениям аномального характера. Закономерно, в информации о событиях и настроениях населения объяснения и оценка носили односторонний, заданный сверху характер (все сводилось к враждебной деятельности кулаков, антисоветских, контрреволюционных сил), но сами сводки дают нам возможность услышать голос «маленьких людей», представляют панораму того, что происходило на локальном уровне и, что не менее интересно, как это понималось и интерпретировалось на этом уровне, какие стратегии задействовались в ответ[32]. Эти материалы хоть в некоторой степени позволяют нам «увидеть» и «услышать» тех самых крестьян. Также использовались интервью, воспоминания. К сожалению, документы архива КГБ Беларуси, личные дела всех фигурирующих в данной книге лиц совершенно недоступны.

Обилие сюжетов, к которым пришлось обратиться в ходе попыток разобраться с событиями очень короткого промежутка времени – 1937–1939 гг., – лишали меня возможности твердо придерживаться показавшегося мне вполне логичным здесь хронологического подхода. Тем не менее, структуру книги определяет именно временная последовательность проведения показательных судов в сельском хозяйстве, которая, однако, не соблюдается для других сюжетов, так как их изложение требовало собственной логики.

Эта книга начинается с истории о саботаже всех мероприятий советской власти в отдельных деревнях Лепельского района в 1936–1937 гг., о так называемых лепельских молчальниках-краснодраконовцах. Я несколько раз ездила туда: первый раз во время работы над съемками фильма «Лепельский бунт» для проекта ОНТ «Обратный отсчет» вместе со съемочной группой; второй раз – как руководитель экспедиции Белорусского архива устной истории[33]. Я благодарна организаторам экспедиции – Ирине Кашталян и Павлу Ситнику, а также всем ее участникам за самозабвенный поиск следов тех, кто мог нам что-то рассказать о событиях того времени – это было весьма непросто: мы обошли все деревни, которые фигурировали в архивных документах, однако людей, помнящих хоть что-либо, нашли единицы. Во-первых, на момент экспедиции со времени событий прошло почти 75 лет, а во-вторых, эта история была просто-напросто удалена из памяти: даже дети основных фигурантов того дела (у нас был список 1937 г.) нередко понятия не имели, за что тогда, в 1937 г., были арестованы их родители.

Во время первой поездки я застала еще в живых Скорбо Аксинью Ильиничну[34] – дочь главного фигуранта дела Ильи Жерносека. Был арестован не только сам Илья, но и его жена. Осталось пятеро детей. Троих младших забрали родственники, а сама Аксинья и ее старший брат, им обоим не было еще и десяти лет, остались жить с дедом. О том, как выживали, она рассказывала следующее: купили мышеловку и охотились с братом на кротов, их шкурки сдавали в заготконтору и получали за это какие-то копейки. А еще после уборки урожая собирали на полях оставшиеся на земле зернышки – удавалось собрать даже три мешка. Приусадебного участка не было, скота тоже никакого, это была не жизнь, а в самом прямом смысле выживание двух маленьких детей и старого деда.