– Не понимаю, – говорила Моника, – чем они недовольны. Монашки ведь – жены Христовы. Вот ему, Христу, после всех крестных мук не хватало только выслушивать ворчание сварливой жены!

Наша наставница была как раз из ворчуний. Сестра Концепта Аквинат – вот ее имя. Впору язык сломать. Впрочем, мы решили, это справедливо: нечего на такую злюку тратить хорошие имена. Нас она называла маленькими варварами и не иначе. Крикнет, бывало: «Кто из вас, маленькие варвары, бумажки по полу разбросал?» – и линейку свою берет. А линейка длиннющая. Собьешься, отбарабанивая катехизис, – получаешь линейкой по пальцам. Мы с Моникой сразу его назубок выучили, этот катехизис, потому что каждое утро у нас начиналось с хорового чтения.

– Кто тебя сотворил?

– Господь меня сотворил.

– С какою целью тебя сотворил Господь?

– Дабы мне познать Его, возлюбить Его и служить Ему в сем мире и блаженствовать подле Него в мире ином.

Мы и половины не понимали, но отвечали без запинки, потому и были у сестры Аквинат на хорошем счету.

Классу, в который попала Бренда, досталась в наставницы сестра Мэри Бенедикт – не только добрая, но еще и красивая, как артистка. Бренда ее обожала, а я радовалась за сестренку. Что до Моники, она сразу сказала:

– Ладно хоть с одной женой Иисусу Христу повезло, а то хоть домой не приходи! Ради сестры Мэри Бенедикт можно и Аквинатшу потерпеть при себе.

В этой католической вере сплошные нестыковки, думала я. Например, что касается младенцев, которые умерли некрещеными: почему, спрашивается, они попадают в лимб? Младенец ведь не может сам себе на темечко полить святой воды – значит, он и не виноват, и несправедливо, что ему до скончания времен теперь маяться в этом самом лимбе. Мы спрашивали папу, а он отвечал: не задавайте вопросов, просто верьте наставницам и священнику. А мама говорила: так не годится, девочки, всё подвергайте сомнению. Ну и кого тут слушать?

Мы с Моникой записались в хор. Вот где была сплошная таинственность. Все гимны на латинском языке, ни словечка не поймешь. Ну и пусть. Зато музыка просто волшебная. Мы пели в церкви по воскресеньям, а потом шли за причастием. К священнику выстраивалась целая очередь – мы с другими детьми стояли в центральном нефе, и все прихожане на нас смотрели, будто мы важные особы. Бренду в хор не приняли по малолетству. Вместе с папой она ждала в парке, пока кончится утренняя месса и я освобожусь. Я выходила из церковных ворот, мы качались на качелях и съезжали с горки, а потом спешили домой. Мама к тому времени готовила вкусный обед. Пение, причастие, качели и обед – вот за что я любила воскресные дни.

Я не теряла надежды, что в парке встречу Джека, только он, похоже, туда и не заглядывал. Однажды я рассказала про него Монике.

– Неужели тебе нравится мальчишка?

– Он не такой, как остальные, Моника, совсем не такой.

– И в чем же разница?

Я потерла переносицу – так лучше думалось.

– Это трудно объяснить. Наверное, дело не в нем самом, просто, когда я на него смотрю, у меня в животе словно пузырьки булькают.

– Тебя тошнит, что ли?

– Да нет же! При чем тут тошнота?

– При том, что тогда тоже все внутри булькает и наружу просится. Фу!

– Ничего у меня наружу не просится. И Джек – никакое не фу.

– Нет, ну а что ты все-таки чувствуешь?

Я закрыла глаза и стала припоминать.

– Знаешь, – сказала я наконец, – это вроде Святой Троицы. Непонятно, а чудесно.

– Три человека в одном – вот что есть Святая Троица. – Моника заговорила тоном сестры Аквинат. – Это просто, и лишь маленькие варвары, которые дурно учатся и ленятся, ничего не могут уразуметь.

Всегда Моника меня смешила, причем вроде совсем без усилий.

– Короче, я, когда вырасту, выйду за Джека замуж, если так тебе понятнее.

– Что ж, счастья вам обоим в семейной жизни.

– Спасибо за добрые пожелания, Моника Молтби.

– Пожалуйста, Морин О’Коннелл. Обращайся, если что. – И Моника смешно скосила глаза.

Я так и прыснула:

– Вообще-то я не шучу.

– Насчет чего?

– Насчет выйти за Джека.

– И кто же осчастливит его этой новостью?

– Я сама и осчастливлю. Вот стукнет мне шестнадцать, тогда и скажу.

– Для него это будет сюрприз – надеюсь, приятный. Еще надеюсь, что до тех пор твой Джек не встретит другую девушку.

– Не волнуйся, не встретит.

– Откуда такая уверенность?

– Просто он мой суженый.

– А!.. Ну, если суженый, тогда конечно.

Возвращаясь из школы, я сразу бежала в сад и занимала место на своем наблюдательном пункте. Глядела на Джека – наглядеться не могла. Подмечала каждую подробность: как Джековы золотистые волосы ложатся на воротник, как он почесывает маленькое нежное местечко у себя за ухом. Он меня не видел, он думал, что рядом никого нет. Он отдавал команды своим солдатикам и сам же за них по очереди отвечал, а я млела от его голоса. Мне казалось, я весь день могу просидеть на дереве – мне не наскучит, не захочется поесть или в уборную. Ничего мне не надо, кроме Джека. Я раздвигала ветки и смотрела, смотрела… Однажды папа сказал, что скоро листва облетит и тогда меня станет видно с земли. Я об этом как-то не думала.

– Что же мне тогда делать, папа?

– Что же Морин тогда делать? – эхом повторила Бренда.

– Если хочешь, могу просверлить дырку в заборе, – с улыбкой предложил папа.

Я его обняла:

– Ты лучший папа на свете, так и знай.

– А ты лучшая дочка на свете, Морин.

– А я? – пискнула Бренда.

– Ты тоже, родная. Вы обе мои самые любимые девочки.

– Не бывает так, чтобы двоих любить одинаково.

– Бывает. Потому что у папы очень-очень много любви.

– И на маму хватит? – уточнила Бренда.

– Конечно, – заверил папа.

Мне нравилось, когда Джек был один. Ни с кем я его делить не хотела, а уж тем более с этим замурзанным Нельсоном в рваном джемпере. Однажды у меня нога соскользнула, я едва не упала и, наверно, наделала шуму, потому что Нельсон поднял голову, пихнул Джека локтем и зашептал ему на ухо. Джек посмотрел вверх и крикнул:

– Эй, там! Покажись!

– Покажись! – повторил Нельсон.

Вот черт! Кое-как удерживаясь при помощи одной руки, я стала вытаскивать из панталон подол платья. Не хватало, чтобы Джек увидел мои панталоны. Ладно бы хоть воскресные – так нет же, был будний день, и панталоны на мне были штопаные-перештопаные. Наконец я справилась с платьем, раздвинула ветки и выглянула.

– Ты что, шпионишь за нами? – крикнул Джек.

– Нет! – Я хотела ответить нормальным голосом, но он куда-то пропал, и вышел жалкий писк.

– Что? Говори громче, тебя не слышно! – велел Джек.

– Тебя не слышно! – повторил Нельсон.

Джек что-то шепнул ему на ухо, а меня спросил:

– Знаешь, что бывает со шпионами, когда их ловят?

– Я не шпионка, – возразила я, откашлявшись. На сей раз получилось громко.

– Нет, ты шпионка! Берегись – нос твой любопытный оторвут!

– Нос любопытный оторвут! – повторил Нельсон.

Вот паршивец! Еще грозится!

– Слушайте, у нас тут свободная страна, это дерево растет возле моего дома, а значит, я имею право делать на нем что захочу!

– А ты бойкая, – одобрил Джек и улыбнулся.

Я тоже ему улыбнулась. Какой он был красивый! И насчет глаз я не ошиблась – они и правда оказались синие-пресиние. Я только досадовала на Нельсона – шел бы он восвояси, оставил бы меня с Джеком.

– А почему я тебя в школе не видел? – спросил Джек.

– Потому что я хожу в школу при монастыре Святого Сердца.

– Значит, тебя пингвины учат?

– Какие пингвины?

– Ну как же! Эти монашки – они ведь в черно-белом, вот и похожи.

– И впрямь!

– Как тебя зовут?

– Морин О’Коннелл. А тебя?

Конечно, я уже знала его имя, да он-то не знал, что я знаю!

– Ты ведь шпионка – вот и выясни, – усмехнулся Джек.

– Так нечестно. Я ведь назвалась, значит, и ты должен.

– Чем докажешь, что ты не шпионка?