Увы, и сам Цезарь невольно способствовал возникновению заговора. Прежде всего, особенностями своей выдающейся, без преувеличения просто гениальной личности. Такие люди у окружающих всегда вызывают не столько восхищение, сколько зависть, порой и лютую. Цезарь в качестве единовластного правителя решительно не походил на Мария, незадолго до смерти сумевшего захватить власть в Риме и в седьмой раз стать консулом, ни на его врага Суллу, обретшего безграничную диктаторскую власть. И тот, и другой безжалостно уничтожали своих противников или же тех, кто таковыми им казался. Великодушие же Цезаря не знало границ. Но вызывало оно у множества римлян, прежде всего из числа тех, кто принадлежал к элите Республики, «не восхищение, а зависть, не благодарность, а чувство унижения и ненависть»[169]. И речь здесь не только о давних политических противниках Цезаря. Ведь многие из его сторонников сражались в его войсках против Помпея и помпеянцев вовсе не для того, чтобы завоевать для своего полководца единоличную власть. «Эти люди и создали заговор против Цезаря»[170].
Понятно, что у римского нобилитета было достаточно причин не жаловать Цезаря и его власть. Ведь при таковой их права на высшие должности в государстве и, что скрывать, на совсем немалые доходы, каковые благодаря таковым можно было получить (незаконно, как правило!), ныне зависели от милости, а то и просто прихоти властителя. Разумеется, об этом прямо никто не говорил, скрывая подлинные причины ненависти к диктатору воплями об угрозе его правления «libertas» – «свободе» и наступающем «servitas» – «рабстве»[171]. Как идейная основа для заговора очень пригодились исторические напоминания о злодеяниях Тарквиния Гордого и обстоятельствах перехода Рима от монархии к республике. При наличии такой идейной платформы возникновение заговора становилось неизбежным[172].
Не забудем и то, что Цезарь, находясь на вершине власти, вовсе не забывал о своей принадлежности в прошлом к популярам, благодаря каковой он во многом и завоевал народную любовь. Его аграрные и колонизационные программы, законы против коррупции и роскоши, частичная кассация долгов свидетельствовали о верности делу популяров»[173].
Усугубляли положение дел и всякого рода зловредные слухи, скорее всего, провокации ради измышлённые, но, увы, на благодатную почву падающие: «Более того, все чаще ходили слухи, будто он намерен переселиться в Александрию или в Илион и перевести туда все государственные средства, обескровив Италию воинскими наборами, а управление Римом поручив друзьям, и будто на ближайшем заседании сената квиндецимвир Луций Котта внесет предложение провозгласить Цезаря царем, так как в пророческих книгах записано, что парфян может победить только царь. Это и заставило заговорщиков ускорить задуманные действия, чтобы не пришлось голосовать за такое предложение»[174].
Если слухи о том, что Цезарь хочет перенести столицу государства в Александрию, где у него была возлюбленная им некоторое время Клеопатра, или же в Илион – в троянскую родину своего мифического предка Энея, явно были нелепы, то скорое принятие в самом сенате (!) царского титула нобилитет счёл вполне возможным, учитывая полную покорность диктатору большинства «отцов, внесённых в списки». Для римских нобилей такое развитие событий действительно выглядело как окончательная потеря свободы и наступление порабощения[175].
Противники Цезаря совершенно не желали признавать его свершений за недолгие месяцы мирной власти, их не интересовали его грандиозные замыслы… они воображали себя борцами за свободу, за восстановление попранной республики, в упор не замечая очевидного: «римская свобода» давно уже выродилась в скудоумную олигархию, решительно неспособную управлять державой. В рамках действующей политической традиции добиться ощутимо позитивных перемен в жизни Рима было невозможно[176]. Марк Туллий Цицерон возлагал надежды, правда, на появление некоего идеального управителя государства, какового он именует rector rei publicae, либо rector сivitatis. Этот образцовый государственный муж, чуждый стремлениям к славе, почестям, богатству, личной власти должен был бы укрепить римское государство, покоящееся на древних традициях, и тем обеспечить его процветание[177]. Цезарь, понятное дело, никак не подходил на роль такого вот идеального государственного мужа, ибо любил он и славу, и почести, и богатство, а более всего личную власть. Потому-то и видели заговорщики в Цицероне своего единомышленника.
Что же успел совершить Цезарь? Прежде всего, он реформировал сенат. Таковой был увеличен с шестисот до девятисот человек, а пополнили его представители всадничества, италийской знати и даже галлы, что немедленно привело к появлению в Риме забавной песенки: «Галлов Цезарь вёл в триумфе, галлов Цезарь ввёл в сенат, сняв штаны, они надели тогу с пурпурной каймой»[178]. Такая политика была сильнейшим ударом по претензии нобилитета сохранить монополию на господствующее положение в сенате[179].
Принципиально новой стала при Цезаре политика по отношению к провинциям. В них стало по его инициативе широко распространяться римское гражданство. И, главное, прежней политике беззастенчивого грабежа этих «поместий римского народа» руками бесчестных публиканов, представлявших, прежде всего, интересы множества насквозь коррумпированных сенаторов, был положен конец.
Наконец, изданный по инициативе Цезаря закон о муниципальном управлении – lex Iulia municipalis – стал основой системы городского управления Италии, а потом и всей Римской империи[180].
А вот, какие дела он хотел свершить в будущем: «День ото дня он задумывал все более великие и многочисленные планы устроения и украшения столицы, укрепления и расширения державы: прежде всего, воздвигнуть храм Марса, какого никогда не бывало, засыпав для него и сравняв с землею то озеро, где устраивал он морской бой, а на склоне Тарпейской скалы устроить величайший театр; гражданское право привести в надлежащий порядок, отобрав в нескольких книгах все самое лучшее и самое нужное из огромного множества разрозненных законов; открыть как можно более богатые библиотеки, греческие и латинские, поручив их составление и устройство Марку Варрону; осушить Помптинские болота; спустить Фуцинское озеро; проложить дорогу от Верхнего моря через Апеннинский хребет до самого Тибра; перекопать каналом Истм»[181]. Грандиозны были и военные планы Цезаря: «Он готовился к войне с парфянами, а после покорения их имел намерение, пройдя через Гирканию вдоль Каспийского моря и Кавказа, обойти Понт и вторгнуться в Скифию, затем напасть на соседние с Германией страны и на самое Германию и возвратиться в Италию через Галлию, сомкнув круг римских владений так, чтобы со всех сторон империя граничила с Океаном»[182]. Столь грандиозные планы прямо свидетельствуют о том, что Цезарь предполагал, вернее сказать, был уверен в долговременности своего правления. Один потрясающе замысленный поход после покорения Парфии через прикаспийские земли и Кавказ в скифские степи Причерноморья и далее в Германию с последующим возвращением в Италию через Галлию мог занять несколько лет, едва ли меньше, чем Александр Македонский потратил на войну в Азии, добравшись едва ли не до «сердца» Индии. Отсюда понятно, почему Цезарь не спешил обозначить своего наследника, что стало бы третьей важнейшей составляющей его уже явно монархического правления. Да, он составил завещание, да, Гай Октавий в нём был назван главным наследником, но содержание документа никому не было известно, а многократно проявленная доброжелательность к юному родственнику ещё ни о чём прямо не говорила. Об усыновлении его при жизни Цезарь никаких разговоров не вёл, потому такое развитие событий никто и не предполагал. Отказав Октавию в должности начальника конницы в предстоящем до большой войны с Парфией походе на гето-дакийское царство Буребисты, диктатор не просто поставил молодого человека «на место». Цезарь отправил его для начала как следует поучиться военному делу, не забывая при этом и о светских науках.
