– Что вы… сегодня… на завтрак ели, – пролепетал Май, краснея от смущения.

В последнее время он уверовал, что обладает сверхъестественными способностями, что он ясновидящий. Ведь угадывал же, в каком кармане куртки у сестры лежат сигареты, какие продукты мама принесла из магазина… Почти никогда не ошибался, а если и случалось, то это не страшно, всего лишь маленькие огрехи.

Класс снова взорвался смехом. Еле держась на ногах от нахлынувшего волнения, мальчик краем глаза видел, как кто-то тычет в него пальцем, кто-то передразнивает, и лица у всех страшные, с гримасами. Ему снова померещилась маска клоуна, которую он видел в конце лета. Это было ранним вечером, когда Май шёл вместе с мамой по проспекту от булочной к дому. Несмотря на то что этим маршрутом они ходили часто, он всякий раз вертел головой, рассматривая дома, светящиеся окна, случайных прохожих, дребезжащие машины. Навстречу им, теснясь ближе к стенам зданий, показался мужчина. Крепко пьяный, он шёл на внутреннем вещании, пытаясь удержать равновесие на непослушных ногах. Увидев его, мальчик отскочил и вытаращил глаза.

Это было жуткое зрелище: в сгущающемся сумраке мужчина шёл в белой маске. Как у клоуна. Его физиономия была выкрашена белой краской, нос – раздут и вздёрнут, глазницы проваливались пустотой. Казалось, что мужчина улыбается, будто ему весело идти по улице, пугать и дурачить людей.

Май оторвал взгляд от маски и вопросительно посмотрел на мать. Видит ли она то, что бросается в глаза? Хмурая женщина всё тем же стремительным и твёрдым шагом шла вперёд, привычно не озираясь по сторонам. Сын снова взглянул на прохожего, к тому моменту поравнявшегося с ними, и, к большому удивлению, никакой маски на его лице уже не было. От испуга у мальчика колотилось сердце, и он ещё долго оборачивался, провожая взглядом пьяного мужчину, затем мама больно дёрнула его за руку, и он угомонился.

– Ну что ж… Забавная у тебя фантазия. Всё же я попрошу тебя пересесть на первую парту и больше не самовольничать, – произнесла учительница, придав лицу спокойное, твёрдое выражение.

Май подчинился.

Он плохо спал. Порой целые недели, невесть чем напуганный, Май с дрожью в теле ложился в кровать и до последнего не выключал свет, дожидаясь, пока утренняя дымка не рассеет ночной мрак и не придаст мягкие очертания скудной мебели комнаты. В какие-то ночи, завидев свет из-под двери, приходила мама и со злостью вырывала шнур из розетки ночника. Тогда, замерев, мальчик всматривался в нависшую темноту, до рези напрягая глаза. Его пугало, как в приоткрытом окне, тронутые уличным ветром, шевелятся занавески, а длинные прутья цветка, стоящего на подоконнике, волнующейся тенью тянутся по бледной раме.

Лишь внезапные далёкие голоса со двора или лай собаки приносили освобождение. Тогда мальчик с облегчением выдыхал и падал головой в подушку, закрывая уставшие глаза. В этот момент он слышал, как из бездны молчания выходит его сердце, тут же начинавшее бешено колотиться. Просто бояться было малостью для него. Бояться в оцепенении ужаса, когда не слышно ни шорохов, ни ударов сердца, ни собственного дыхания, – вот что было самым жутким.

Ему казалось, что в эти моменты комната наполнялась призраками. Что они дежурят у его кровати и только и ждут момента, чтобы проникнуть в сон. И когда это случалось, он просыпался в диком испуге, весь мокрый, с застывшими в глазах слёзками. Затем, боясь снова уснуть, лежал под одеялом, борясь со страхом и задыхаясь от духоты, и когда положение становилось невыносимым, Май начинал тихонько плакать. И, утомленный слезами, снова засыпал.

С трёхлетнего возраста сын рос без отца. Мальчик не помнил своего родителя, но в сердце запечатлелось тревожное ощущение, связанное с ним. Отец был алкоголиком. Это были времена, когда на улицах продавали разливное пиво, и местные пьяницы, как стайки весенних воробьёв, вереща от радостного возбуждения, облепливали оплёванные столики и, пошатываясь, словно на ветру, пили до слюней, до угара. Отец пил сильно: пропадая в чужих квартирах, засыпая на дворовых лавочках, пробуждаясь в милицейских вытрезвителях. Если находился дома, то устраивал драки с женой, в которых сестра Мая, ещё девчонка, пыталась защитить маму. Она прыгала на оскотинившегося отца и била его по голове, царапала лицо, кусала. Мать в это время, избитая, лежала на полу с кровоподтёками, рыдая тем детским плачем, которым взрослый может плакать, находясь во вневременном и вневозрастном отчаянии. Май, будучи младенцем, лежал в кроватке и тоже плакал. Он ничего не понимал, но всем существом ощущал исходившую от внешнего мира угрозу, и это тревожное чувство закрепилось в нём как единственное воспоминание о папе.

Когда малышу исполнилось пять лет, он рассказал маме про чудовище, которое когда-то с ними жило, а теперь навещает его во снах.

– Это кто же? Бабайка под твоей кроватью? – рассмеялась сестра, услышав, что лепечет её брат.

– Это папа. – Мальчик показал пальцем в сторону родительской комнаты.

– Правильно, этот человек был чудовищем. И вы от чудовища родились, – кивнула женщина на сына.

– Нет! – возмутился мальчик. – Я от хорошего.

– Какого «хорошего»? Мать, нагуляла ты его, что ли? – веселилась сестра.

В свои пятнадцать лет она уже не понаслышке знала, что такое секс. Рано начав половую жизнь, Света ощущала себя взрослой и опытной. Она спокойно шутила на непристойные темы и не стеснялась признаться матери, что спит с Володей. Преждевременная зрелость налила её когда-то аккуратное, стройное тело бабскими формами: мясистыми ляжками, широкой задницей, пышной грудью, жировой складкой на животе. Сестра неприлично поправлялась, от этого страдала и свои переживания заедала ещё сильнее.

– Если бы, – сухо ответила женщина из ванной комнаты, где она перебирала накопившееся бельё для стирки. – Мне и тебя по горло хватило, куда мне ещё пацана… Случайно вышло. Грешить не решилась, кто знает, что там… Пусть живёт, если прорвался сыч.

– Ты всё в сказки веришь? Дед Мороз давно умер, – с издёвкой в голосе произнесла Света. – Сделала бы аборт и всё… Делов-то! Я бы даже не задумалась.

Не понимая, о чём речь, Май с надеждой посмотрел на сестру своими огромными, напряжёнными глазами, но увидел на её лице безразличие. Белки его глаз увлажнились, губы дрогнули, и он убежал в комнату.

Отец ушёл из семьи к любовнице – бабе-торгашке, челночнице, которая такими же властными руками, какими загребала товар для своей палатки, прибрала чужого мужика. Также она любила выпить, и в такие моменты её широкое, грубое, повидавшее виды тело требовало мужской плоти. Алкоголь, плотные яства, живые деньги и разврат – её мир был полон низменного, этим она питалась. Больше сын никогда не видел и не слышал про отца, который спустя какое-то время пропал без вести. Его не существовало в мире мальчика, и он по нему даже не скучал.

У Мая не было друзей, отца, материнской любви, взаимопонимания с сестрой. Которая, подражая матери, то недолюбливала младшего брата: унижала его, относилась с пренебрежением и всячески пыталась задеть за живое, то вдруг смягчалась и в редкие моменты даже жалела его. Никто и никогда не интересовался жизнью Мая, его внутренним миром, в который он добровольно себя заточил. Он существовал в нём один, словно запертая горячая лава в недрах земли, которая наталкивалась на глухие людские стены, на собственные страхи, на взращиваемые комплексы. В нём бурлила жизнь, ещё не смеющая заявить о своих правах. Градус которой ещё не повысился настолько, чтобы прорвать вулканическую породу, дабы явить себя миру, всю свою мощь и талант.

Единственной отрадой, отдушиной и в дальнейшем страстью мальчика была музыка. Он всегда её любил, впитывая ушками всё, что звучало мелодично. Будь то звуки красной шкатулки, в которой у мамы хранились две пары золотых серёжек, обручальное кольцо и малюсенькие иконки, или музыкальные заставки из мультиков и рекламы по телевизору. На музыку он реагировал молниеносно. Мог не с первого раза отозваться к обеду, заигравшись в своей комнате, но на первые же музыкальные звуки поднимал голову и тут же прислушивался.