Жервазиу запротестовал: «Нет; чувственность – это не искусство. Говорить нужно об аскетизме, о воздержании. Это – да!… А чтобы чувственность была искусством? Какая пошлость… Все уже об этом говорили, или, хотя бы задумывались».

Проговаривая это, он в то же время убедительным образом давал понять, что борется с этим мнением лишь до тех пор, пока оно выглядит самым распространённым.

Среди тех, кто так и не рискнул произнести ни слова в течение всего разговора, были две молоденькие англичанки, Дженни и Дора – при этом они ни на миг не отводили свои голубые и светлые глаза от Жервазиу.

Между тем стулья передвинулись, и теперь скульптор сидел рядом с американкой. Какая прекрасная пара! Как два их профиля хорошо вырисовывались, как гармонично смотрелись в одной тени – два хищника любви, исключительные, взволнованные, золотые вызовы загадочных запахов, жёлтые луны, багряные сумерки. Красота, порочность, извращённость и болезненность.

Резко сгустились сумерки. Влюблённая парочка из внешнего мира нашла прибежище в знаменитом заведении, почти безлюдном зимой.

Эксцентричная американка подала знак уходить; и когда она поднялась, я с недоумением заметил её необычные сандалии на босых ногах… на босых ногах с золотыми ногтями…

На Порт-Майо мы сели в трамвай до Монпарнаса, и Жервазиу начал:

– Итак, Лусиу, как Вам моя американка?

– Очень интересная.

– Да? Но Вам ведь не нравиться такого рода люди. Я Вас прекрасно понимаю. Вы – натура простая и поэтому…

– Напротив, – глупо возразил я, – я восхищаюсь такими людьми. И нахожу их чрезвычайно интересными. А что касается моей простоты…

– Ах, со своей стороны, признаюсь: я их обожаю… Я весь млею перед ними. С такими людьми я чувствую духовное родство… то же, что я испытываю к педерастам… и проституткам… О! это ужасно, друг мой, ужасно…

Я только улыбнулся. Я уже привык и прекрасно знал, что всё это означало. Только одно: Искусство.

Дело в том, что Жервазиу исходил из принципа, что художник раскрывается не в своих творениях, а только в своей личности. Иными словами, скульптора, по сути, мало волновало творчество любого художника. Требовалось, чтобы сам художник и своим внешним видом, и своим поведением – словом, всем своим проявлением был бы интересным, даже гениальным:

– … потому что, друг мой, называться художником, называться гением для такой толстопузой карикатурной фигуры, как Бальзак, человека сгорбленного и раздражительного, вульгарного в своих суждениях, в своих оценках – неприемлемо; это несправедливо и недопустимо.

– Но ведь… – стал привычно возражать я и перечислил художников, по-настоящему великих творцов, но внешне совершенно заурядных. На это у Жервазиу имелось наготове множество бесценных ответов. Если, например, что случалось редко, называлось имя художника, которого он уже однажды восхвалял за его творения, он парировал:

– Мой друг простит меня, но нужно смотреть глубже. Тот, о ком Вы говорите, несмотря на заурядную внешность, весь огонь. Вам же известно, как…

И он выдумывал какую-нибудь интересную, красивую, захватывающую историю, приписывая её упомянутому человеку…

И я умолкал…

Более того, это была ещё одна характерная черта Жервазиу: лепить личность так, как ему хотелось, а не видеть её такой, какой она была на самом деле. Если ему представляли какого-либо человека без прикрас и тот, по случаю, вызывал у скульптора симпатию – он тут же приписывал ему суждения и поведение по своему вкусу; хотя на самом деле персонаж мог быть полной этому противоположностью. И конечно, раньше или позже не могло не наступить разочарование. Тем не менее, Жервазиу удавалось в течение долгого времени поддерживать иллюзию.

По дороге я не мог сдержаться, чтобы не сообщить ему:

– Вы заметили – у неё были сандалии на босу ногу и золотые ногти?

– Вот как?… Не может быть…

Экстравагантная иностранка живо впечатлила меня, и, прежде чем заснуть, я ещё долго вспоминал её саму и её свиту.

Да! как Жервазиу был прав, что я в глубине души питал отвращение к таким людям – художникам. То есть, к псевдо-художникам, чьё творчество умещается в их же декларациях; которые высокомерно несут всякую чепуху, делают вид, что обуреваемы очень сложными, труднопостигаемыми чувствами и желаниями, неискренни, раздражительны и нетерпимы. В конце концов, они только показывают искусству, где оно фальшиво и поверхностно.

Но в моё душевное смятение тут же закралась другая мысль: «А что, если я презираю их – художников – потому что завидую им и не могу, и не умею быть такими, как они…».

Как бы там ни было, но при всём моём отвращении они притягивали меня как губительный порок.

Всю неделю, что случалось редко, я не видел Жервазиу.

В конце недели он появился у меня и рассказал:

– Знаете, я сблизился с нашей американкой. Она действительно удивительное создание. И виртуозная художница… А те две девушки – её любовницы. Она великая сафистка.

– Не может быть…

– Уверяю Вас.

Больше мы не говорили об иностранке.

Прошёл месяц. Я уже позабыл о светлорыжей женщине, когда однажды вечером Жервазиу неожиданно сообщил мне:

– Помните ту американку, которую я как-то Вам представил? Она устраивает завтра грандиозный праздник. Вы приглашены.

– Я!?…

– Да. Она попросила меня позвать нескольких друзей. И упомянула Вас. Она высоко Вас ценит… Вечер должен быть занимательным. В конце будет какое-то представление – несколько торжественных кульминаций, несколько балетных композиций или что-то в этом роде. Но, конечно, если это Вам затруднительно, можете не приходить. Я полагаю, Вы не любите такие вещи…

Я, по обыкновению, глупо возразил, заверив, что напротив, для меня даже большая честь составить ему компанию; и мы условились встретиться вечером следующего дня в «Клозери» в десять часов.

В день праздника я пожалел, что согласился. Я был так далёк от светской жизни… Не говоря уже об обязательном смокинге и бессонной ночи…

А кроме того…

Когда я пришёл в кафе – странно! – мой друг уже был там. И заявил мне:

– А!… знаете что? Нам надо ещё дождаться Рикарду де Лоурейру. Он тоже приглашён. И тоже договорился встретиться здесь со мной. А вот и он…

И Жервазиу нас представил:

– Писатель Лусиу Важ.

– Поэт Рикарду де Лоурейру.

И мы друг другу:

– Очень приятно познакомиться лично.

По дороге завязался разговор и с самого начала я ощутил неподдельную симпатию к Рикарду де Лоурейру. В его красиво очерченном арабском лице с заметными морщинами читалась искренняя, открытая натура, озарённая глубокими чёрными одухотворёнными глазами.

Я рассказал ему, что восхищаюсь его творчеством, а он поведал мне, что прочитал мой сборник новелл, и что особенно его заинтересовала новелла «Жоау Тортура». Это мнение не столько польстило моему самолюбию, сколько заставило проникнуться ещё большей симпатией к поэту, обнаруживая в нём ту натуру, которая хоть немного сможет понять мою душу. Мне и самому больше других нравилась именно эта новелла, но именно она, единственная, осталась не замеченной ни одним критиком, а мои друзья, не говоря мне ничего, считали её самой неудачной.

Речь поэта была не только блестящей, но и в высшей степени пленительной, и впервые я увидел, что Жервазиу замолчал – и слушал! – он, кто царил во всех компаниях.

Наконец наш родстер остановился напротив роскошного особняка на Авеню дю Буа де Булонь, освещённого волшебным красным светом из-за красных шёлковых портьер на окнах. У дверей – вереница карет: смесь более или менее приличных фиакров с немногочисленными изысканными личными экипажами.

Мы вышли.

При входе в особняк, как в театре, один лакей забрал наши пригласительные билеты, а другой незамедлительно проводил к лифту, который быстро поднял нас на второй этаж. Тогда нам открылось поразительное зрелище.