Сикорский редко появлялся в формате светской тусовки, хотя его статус довольно известного писателя открывал перед ним двери клубов и салонов, в которые пускали только по спискам. Чаще его можно было встретить в богемных притонах с сомнительной публикой, где он сидел молча и, кажется, не слушал пьяных, крикливых рассуждений стрессонеустойчивых молодых людей о стихах и прозе их собственного сочинения.

При своей довольно значительной известности среди читающего сообщества Сикорский не был литературной знаменитостью. Со стороны казалось, что он просто не умеет себя вести как культовый писатель. Он насмешливо, но как-то неблестяще, неуклюже избегал нужной тусовки и необходимого самопиара, реализуя себя (его выражение) в иных плоскостях. Впрочем, по версии людей, знавших его близко, он просто не хотел этого статуса, сознательно отказавшись от ненужной ему популярности.

Друзей у него было немного. Кроме Лутковского и Ленца были еще пара человек, которым он доверял – бывшая жена, врач-психиатр Юрий Мельник и какой-то алкаш, по имени или по прозвищу Герасим, непонятно почему заинтересовавший Феликса.

К революционным событиям Сикорский отнёсся не с прямолинейностью революционера или контрреволюционера, но как-то по-своему. После победы Майдана он прямо заявил, что беспорядки в столице ему нравились как зрелище, но к поражению власти он относится негативно, чем вызвал тогда ненормативный гнев националистов и пламенные истерики националисток. Сделав пару апокалиптических заявлений, на которые никто не обратил внимания, Сикорский, казалось, отошёл от бурлящей нечистотами темы революции и замолчал. Но всё же время от времени он напоминал о себе различными экстравагантными выходками, такими как, к примеру, упомянутое Лутковским участие в факельном шествии. Зачем ему это было нужно, никто не знал. Своих выводов от увиденного Феликс не публиковал. Пока, по крайней мере.

Именно об этом «пока» и разговорились Володя и Марк, идя на встречу со своим другом. Сикорский с неожиданной радостью согласился на предложение выпить и закусить где-нибудь под уютным забором, хотя и предупредил о том, что во времени он ограничен. Договорились, где встретиться и во сколько. И вот, широко и развязно шагая к центральному почтамту, в возбуждающем предчувствии нового этапа пьянки, Ленц с любопытством расспрашивал о впечатлениях от шествия националистов.

– Так вы тоже там орали, что Бандера ваш герой?

– Конечно же, орали. Причём с выпученными глазами и пеной у рта. Я даже подивился своей искренности. Ты же знаешь, я не националист.

– Это ты опять не националист, – едко заметил Ленц, – а когда маршировал в строю, был им. Непременно был. Сам же сказал, что в искреннем порыве выкрикивал лозунги.

– Ну, не так искренне, чтобы в погромах участвовать.

– Аппетит приходит во время еды.

– Да ну тебя в жопу.

– Эх, жаль, меня с вами не было. И как это я сам не догадался?

– Ты что, не насмотрелся как маршируют? Сам-то откуда приехал? Забыл?

– Я из марширующего строя хочу посмотреть на прохожих, то есть на условно нормальных людей, – сказал Ленц, глубоко вздохнув и не обратив внимания на замечания Лутковского. – А вообще, как они тебе показались?

– Кто они?

– Прохожие.

– Фотографируют.

– Навалив в штаны?

– Хер знает, за вспышками не видно.

– А по характерному запаху?

– Что-то развезло тебя, я вижу, – заметил Лутковский.

– Фигня. Ты лучше на вопрос ответь.

– На какой?

– Запах улицы изменился от вашей железной поступи?

– Я не принюхивался. Ты у Мельника спроси, он специалист по психическим девиациям толпы.

– Спрошу, конечно, при случае. Но если честно, не люблю я его. Смотрит на тебя как на лабораторную крысу.

– Это как?

– Равнодушно, – и прервав возможные возражения друга, Ленц насмешливо потребовал ответа на ранее поставленный вопрос, – ты всё-таки не ответил на вопрос о липком запахе улицы.

– Дерьмом не пахло, не помню, факелы чадили.

– Ну ты молекула, Володя. Не разнюхать самого главного. Страх обывателя. Это даже круче, чем обожание толпы. Вот за этим, наверное, и попёрлись Сикорский и Мельник на этот карнавал.

– За чем – за этим? Дерьмо прохожих нюхать?

– Да.

– Кстати, по поводу трепещущей толпы ты не обольщайся, – насмешливо заметил Лутковский. – Я выходил из строя по нужде. А после шагал рядом с шествием, и честно говоря, никакого страха обывателя не увидел. Несколько ёбнутых, всё остальное привычный, любопытный Майдан. Или равнодушные.

– Да не равнодушные они, Володя, – обрушился на Лутковского Ленц. – Разве ты сам не почувствовал? Интуитивно ведь почувствовал их страх. Понятно, что люди не бегали по улице и не орали в ужасе, не прятались за углами или под юбками своих жён-торговок. Потому что страх – это не трусость. Страх – это переживание, трусость – поведение. Страшно и герою, и трусу. Страх объединяет всех против всех. Вот этими сакральными токами ты и проникся, – Ленц, взволнованно достал и закурил сигарету, после чего продолжил. – Всё, конечно, здесь переплетено инстинктами, но страх в этой путанице – самое молчаливое, потайное, шестое чувство, о котором сам человек может даже и не догадываться. Ты это всё интуитивно ощутил, Володя, и пришёл к определённым выводам. Отсюда твоя искренность речёвок. Но тут, кстати, под лозунгами, маршировала не твоя индивидуальность, а общее, коллективное бессознательное, первобытное, идущее в ногу вместе со всеми. Стая. Опустившись до животного уровня, ты, Сикорский и те, кто шагал с вами рядом, стали одним пугающим целым. Вот тогда вы, как всякое хищное существо, уловили это напряжённое молчание тех, кто вас ненавидит, боится.

– Куда тебя понесло, Марк? – перебил друга Лутковский. – Инстинкты, физиология, это всё так заезжено доморощенными пьяными философами типа тебя. Психология толпы – Лебон, Юнг, Фрейд и прочая терминология. Кстати, – усмехнулся Владимир, – моя юная родственница рассказала мне, что одна из её подруг живёт на Крещатике. Окна квартиры выходят ровно на улицу. Так вот, каждый раз, когда там происходит очередная факельная иллюминация, они с друзьями и подругами заводят специально купленный граммофон с пластинками кабаре Веймарской республики, одеваются в платье того времени и безобразно кутят, цитируя поэзию немецких декадентов. Вот тебе отличная, хотя и банальная иллюстрация к твоим понятиям о страхе.

– Конечно, банальная. Как всякая неосмысленная природа. И поддавшись этой природе, всякая индивидуальность растворяется в общем настроении. Твоя богемная молодёжь не оригинальна в своём «пире во время чумы». И именно отсюда твой восторг во время шествия, который ты объяснить не можешь. Те, кто с тобой рядом шли, не исключая Сикорского, тоже шли за переживаниями. Они знали, что их боятся прохожие. Боятся и камуфлируют свой страх под уважение, равнодушие или пьяный декадентский разгул. Вот ты, когда только шёл на марш, ощущал мандраж?

– Ну да, было не по себе.

– Вот и Сикорскому, небось, тоже не по себе было. Может, он и взял тебя с собой именно поэтому…

– Нет, – перебил Ленца Владимир, – у него там были знакомые, тёмные связи какие-то. И мы маршировали в самом активе, не как приблуды, а с факелами в руках.

– После бухали?

– Да.

– Класс.

– Ничего хорошего. Мельник свалил еще на марше, а Сикорский молча нажрался до блевоты. Так что пофилософствовать на тему не пришлось.

– Как это молча? Хоть какие-то комментарии были?

– Наверное. Помню, мы тогда включили телевизор, а там новости, в том числе и о нашем походе. Огни, знамёна, речёвки. И глядя на это всё, я вдруг понял, что и мне и ему стыдно друг перед другом. Непонятно почему, но стыдно. Сикорский вырубил трансляцию и пробормотал что-то типа – телевидение – это стойло для скота, а история человечества – это спор с примерами между Богом и дьяволом.

– Это такое, третьесортная повторяемая теософия для тех, кому сказать нечего, – махнул рукою Ленц.