Он стоял за мольбертом и лишь изредка оглядывался в мою сторону.

Его подружка хранила молчание и больше не показывалась.

Возникло ощущение, что мы с собеседником одни.

- Если капитал не увеличивается, говорил отец, то общество хиреет. Поскольку я не усвоил этого основного закона, он не намерен субсидировать и усугублять мои заблуждения. Однако после смерти он обещал оставить мне миллион.- И Рудольф грустно улыбнулся.

- Вам эта сумма нужнее сейчас,- вставил я.- Разве ему не все равно?

- Видите ли... Отец все еще пытался заставить меня вернуться "на путь истинный". Я не могу быть в претензии к нему.

- Разве, в вас не течет кровь Тирбахов?

- Отношение в таких семьях строятся не на кровном родстве. В девять лет у меня уже был приличный счет в банке, пожалованный мне, так сказать, авансом на всю жизнь. Я должен был позаботиться об его увеличении. Я мог приобрести акции, даже начать небольшое дело, и на родительскую щедрость больше не рассчитывать... Но вклад быстро иссяк, а делать деньги я так и не научился.

Природа мудра и прозорлива! И, конечно, не случайно она заставила этого не приспособленного к деловой жизни юношу так отчаянно противостоять планам отца.

Я невольно вспомнил, что мой отъезд из дома тоже не обошелся без инцидента с родителями. И может быть, из-за этой схожести наших судеб почувствовал к молодому художнику особую симпатию.

Работы Рудольфа были, несомненно, отмечены печатью одаренности. Но добьется ли он признания? Ответить на этот вопрос не мог никто, так как успех в искусстве подобен лотерее и часто зависит от случайных обстоятельств. Далеко не последнюю роль здесь играют опять-таки деловые качества.

Итак, я мог написать трогательный очерк о сыне известного миллионера, вынужденного зарабатывать на хлеб картинками...

Трудная полуголодная жизнь, бытовая неустроенность в настоящем и полная неизвестность в будущем... И в этих жестоких условиях, когда жизнь безбожно ломает и искривляет человеческие души, он сумел сохранить внутреннюю чистоту и доброжелательное, даже всепрощающее отношение ко всем, которые сквозили в каждом его слове.

Но в своей статье я был обязан недвусмысленно встать на сторону отца. В заповеди сыну Эдвард Тирбах изложил основополагающие законы нашего общества, которые должны были, подобно религиозным догмам, приниматься на веру.

Мне хотелось помочь Рудольфу, но как изменить отношение к нему отца? Я медлил уходить из мастерской, пытаясь найти обстоятельства, которые могли бы оправдать "блудного" или "заблудшего" сына в глазах "света".

Рудольф сказал, что беседы на посторонние темы помогают ему в работе над картиной: он не отходил от мольберта. Писал в основном по памяти, иногда пользовался предварительными карандашными набросками.

Через день я снова зашел в мастерскую. Он вновь отклонил мое приглашение в ресторан. К таким заведениям он питал устойчивую антипатию и предпочитал дешевые харчевни.

Я принес разных продуктов, и мы устроились за выцветшей занавеской прямо на лежаке. Рудольф демонстративно опростился, старался казаться "человеком из народа".

- Вот это по мне,- говорил он.- Милая, домашняя обстановка. Свобода и непринужденность. Никаких условностей, можно все брать руками. А что ресторан? Чопорность, натянутость, музейная атмосфера зеркал и хрусталя.

Ресторан для Рудольфа стал неотъемлемой принадлежностью того класса, с которым он порвал. И в своем идейном неприятии он был последователен.

Во время нашей беседы в мансарде появился невысокий джентльмен. Он слегка прихрамывал и опирался на бамбуковую трость.

- Добрый день, господа,- поздоровался вошедший.- Мне сказали, что здесь я могу найти Рудольфа Тирбаха.

- Это я,- представился мой художник.- С кем имею честь?

- Ким Варлей... хотел бы поговорить с вами.

- Я вас слушаю.

- Может быть, перенесем нашу беседу в более удобную обстановку? - Он покосился в мою сторону.

- Самое удобное для меня - беседовать у мольберта... Вы можете ничего не скрывать от моих друзей.

Гость окинул меня и выглянувшую на миг Полетт внимательным взглядом.

- Я принес вам печальную новость, господин Тирбах.

- Что-нибудь с отцом? - Рудольф отложил кисть.

Медленным наклоном головы гость подтвердил эту догадку.

- Что с ним?

- Автомобильная катастрофа.

- Он жив?

- Как вам сказать? В общем, он в реанимации...- После паузы он добавил: - Дело в том, господин Тирбах, что вашего отца можно спасти.

- Спасти?

- Эдвард Тирбах пока в глубокой гипотермии. У него пролом черепа, необратимая травма мозга... Если ему сделать пересадку головы, он будет жить.

Тут я вспомнил, что видел этого человека в конторе по консолидации, у своего шефа. Это главный юрист Центра биологических перемещений!.. Сердце мое забилось сильнее.

- Что для этого нужно? - спросил Рудольф.

- Ваше согласие на операцию.

- И больше ничего? - Полетт вышла из-за мольберта.

- В настоящее время ничего. Вы заключите договор на свое наследство.

- Но, спасая моему свекру жизнь, вы лишаете нас наследства, а себя гонорара,- напомнила Полетт.

- У нас уже имеется свидетельство о смерти Тирбаха, составленное по всем правилам.

- Ах, вы уже все продумали! - Полетт приблизилась к Варлею.- Но что это даст? Станет ли отец Рудольфа полноценным, неизвестно, а мы, без сомнения, потеряем миллион.

- Любимая жена Эдварда и наследница его миллиардов наотрез отказалась от пересадки. А вы, будучи в опале, отдаете последнее. Эти факты способны сильно повлиять на симпатии старого Тирбаха.

- О чем вы спорите? - раздался голос Рудольфа.- При чем здесь деньги, когда речь идет о жизни отца?!

- Господин Тирбах, для утверждения соглашения нам необходимо поехать в Делинджер,- предложил Варлей.

- Сколько времени это займет? - опять выступила вперед Полетт.

- За неделю управимся.

- А не могли бы вы оформить соглашение здесь? - спросила Полетт.- Дело в том, что у Руди выпускные экзамены. Поездка может все сорвать.

- Пока мы должны избегать всякой огласки... А здесь...

Я понял, что пришла моя очередь вступить в разговор:

- Дорогой Рудольф, я могу быть твоим поверенным во всех делах.

После обсуждения этого предложения Рудольф выдал мне доверенность на полномочное ведение переговоров и на подписание соглашения о приживлении Эдварду Тирбаху головы донора.

Варлей не торопился расстаться с молодым Тирбахом. Но заговорить с ним при мне не решался. Я догадался, что могу быть посвященным в какую-то тайну, и не отходил от Рудольфа ни на шаг.

Увидев тщетность своих намерений остаться с Рудольфом наедине, Варлей наконец выдавил:

- Господин Тирбах, я хотел бы поговорить с вами еще об одном обстоятельстве...

- Я вас слушаю.

- Видите ли, у нас нет уверенности в благополучном исходе операции... Впрочем, вашему отцу нечего терять... Поэтому до того, пока не станет все ясно, о пересадке никому не должно быть известно.

- Согласен, господин Варлей, мы будем молчать,- как-то буднично пообещал Рудольф, и все поняли, что эти слова сильнее самых торжественных клятв.

Я сообразил, что могу использовать этот факт для укрепления своих позиций. Обронив ненароком фразу о том, что мне тоже пора на родину, я ждал каких-то ходов со стороны Варлея, и не ошибся.

Он предложил мне возвращаться вместе и, получив мое согласие, заказал два билета на самолет.

В машине по дороге в аэропорт я как бы между прочим обронил:

- Как удачно вы, господин Варлей, явились со своим известием о старом Тирбахе. До вас я не знал, что делать со своим газетным очерком. А вы сразу сняли все проблемы.

- Вы журналист? - удивился Варлей.

- Да, из "Фурора"...

И я как можно бесхитростнее поведал ему о своих авторских затруднениях...

- Теперь я напишу как есть.

- А не лучше ли воздержаться от публикации? - Варлей глядел на меня маленькими настороженными глазками.- Тирбах заменит себе интеллект, он узнает о поступке Рудольфа, и, надеюсь, их отношения наладятся сами собой.