Но откуда и когда бы ни приезжали новые заключенные – зимой, весной, летом или осенью, – дорогу к Залиндову никогда нельзя было назвать безопасной. Тюрьма лежала к северу от Эвалона, неподалеку от границ Мирравена и Карамора, и от любого королевства Вендерола путь предстоял тяжелый. И все же восемь королевств ссылали в Залиндов самых непокорных подданных со всех уголков континента, и их мало заботило, переживут ли те путешествие.

Вот и сейчас из трех узников, доставленных от главных ворот прямиком в лазарет, внимания Кивы требовал лишь один: остальные двое уже отошли в вечный мир. Их бледные, окостеневшие тела еще не пахли разложением – видимо, они скончались совсем недавно, – но особой разницы это не имело. Их уже не вернуть, они мертвы.

Что же до третьего… На удивление, у него еще прощупывался пульс, пусть и совсем слабый.

Глядя на мужчину сверху вниз, Кива гадала, продержится ли он хотя бы час.

Стараясь не обращать внимания на два трупа, распростертых на металлических кушетках справа, Кива осмотрела живого узника, прикидывая, с чего начать. Его точно следовало отмыть, причем не только из-за грязи, но и потому что Кива не могла понять, сколько крови на самом деле принадлежало мужчине и был ли он ранен.

Размяв плечи, Кива закатала потрепанные рукава и поморщилась, когда грубая серая ткань коснулась еще не зажившей кожи на правом предплечье. Она не позволяла себе думать о том, что бы с ней сделали надзиратели три ночи назад, если бы ей на помощь не пришла новая тюремщица, та самая молодая женщина с внимательными янтарными глазами.

Кива до сих пор не имела ни малейшего понятия, почему тюремщица вмешалась и пригрозила, что смотритель будет недоволен. Надзиратели были не дураки. Они знали: пусть смотритель и держит Залиндов в ежовых рукавицах, ему не по душе, когда тюремщики злоупотребляют данной им властью. И все же их это не останавливало. Они по-прежнему издевались над заключенными, стараясь разве что не попадаться на этом.

А в янтарных глазах новой надзирательницы до сих пор теплилась искра чести, искра жизни, которая обычно исчезала в первые же недели работы в тюрьме, уступая место горькой неприязни. Других догадок, почему женщина вмешалась, у Кивы не нашлось. И все же, несмотря на всю свою благодарность, Кива теперь чувствовала себя обязанной перед янтарноглазой надзирательницей, а в Залиндове это никогда не приводило ни к чему хорошему.

Заглушив тревожные мысли, Кива сходила за деревянной бадьей со свежей водой и вернулась к мужчине. Затем принялась осторожно и тщательно смывать грязь и кровь, слой за слоем снимая изорванную в клочья одежду.

«Помни, мышонок: не существует двух одинаковых людей, мы все красивы по-своему. Человеческое тело – это шедевр, который заслуживает уважения. Во все времена».

Кива резко втянула воздух, когда в голове раздался голос отца. Она уже очень давно не вспоминала детство, давно не слышала, чтобы ее называли мышонком – это прозвище Кива получила, потому что ребенком громко пищала от испуга, – и давно не чувствовала, как глаза обжигают горячие слезы.

«Хватит, – одернула себя она, – не надо об этом думать».

Кива глубоко вдохнула, дала себе три секунды, чтобы справиться с эмоциями, и решительно вернулась к делу. Сердце ныло от шепота воспоминаний о мягких отцовских указаниях, а мысли то и дело невольно возвращались к тем дням в отцовском кабинете, когда Кива помогала местным, пришедшим то с одним, то с другим недугом. Сколько она себя помнила, Кива всегда была рядом с отцом – носила воду, рвала на полоски ткани, а когда стала постарше, ей начали доверять и стерилизацию лезвий, не опасаясь, что она случайно поранится. Из всех своих братьев и сестер Кива единственная унаследовала отцовскую страсть к целительству, единственная хотела облегчать чужие страдания.

И теперь она собиралась резать чужую плоть.

У нее закололо бедро. Кива не стала обращать на него внимания.

Сжав зубы, она заглушила воспоминания и сосредоточилась на последних обрывках одежды на узнике; скоро на нем осталось только нижнее белье. Киву нагота не смущала. Она смотрела на мужчину глазами лекаря, сугубо определяя повреждения на теле. Подсознательно Кива могла бы восхититься и его подтянутой фигурой, и медовой кожей под пока не смытой кровью. Но ее не волновало, откуда у него такое здоровое тело – и за что же мужчина попал в Залиндов, – она боялась, что его ждет, когда он проснется. Судя по рельефу мышц, мужчина был силен, а это могло привлечь ненужное внимание и привести к наихудшему распределению.

Быть может, все-таки будет лучше, если он не проснется.

Ругая себя за подобные мысли, Кива с двойным усердием принялась отмывать мужчину, помня, что за каждым ее движением, как и всегда, следит надзиратель. Сегодня в дверях стоял Мясник, сменивший на посту Кость. На самом деле надзирателей звали иначе, но у заключенных имелись веские причины для подобных прозвищ. Мясника редко когда видели вне Бездны, штрафного изолятора у северо-восточной стены. Его прозвище служило одновременно предупреждением и обещанием для всех, кому не посчастливилось туда попасть, ведь мало кто возвращался назад. Кость на тюремных территориях видели чаще – он нередко ходил по известняковым стенам с арбалетом на плече или дежурил на сторожевой башне. Его боялись меньше, чем Мясника, но из-за его пристрастия ни с того ни с сего ломать заключенным кости Кива предпочитала держаться от него подальше.

В лазарете эти безжалостные мужчины обычно не дежурили, но в последнее время в тюрьме стало неспокойно: кусачая зимняя стужа сильнее обычного измотала заключенных. Ежедневный рацион из-за постоянных холодов стал как никогда скудным: растения побил сильный мороз, приходилось ограничиваться тем, что выращивали узники на фермах. Когда они не укладывались в дневную норму – а они не укладывались в норму уже много недель – им доставалось даже больше, чем другим: на их долю выпадал не только голод, но и гнев приставленных надзирателей.

Зима в Залиндове была неумолима. Каждое время года в Залиндове было неумолимо, но зима особенно тяжко сказывалась на заключенных – уж кому об этом знать, как не Киве, которая провела в тюрьме десять лет. Она слишком хорошо понимала, что два лежащих возле нее трупа не первые и не последние на этой неделе, а уж сколько еще заключенных окажется в крематории до конца зимы – не сосчитать.

Стерев последние капли крови с груди мужчины, Кива вновь внимательно его осмотрела. На животе обнаружился огромный синяк, расцветший калейдоскопом красок – судя по всему, на пути из Валлении его избивали, причем не раз и не два. Впрочем, аккуратно прощупав это место, Кива убедилась, что обошлось без внутренних повреждений. Имелось и несколько более глубоких ран, но не настолько серьезных, чтобы мужчина весь был в крови. У Кивы отлегло от сердца: похоже, самые тяжелые ранения выпали на долю его погибших спутников, и возможно даже, он пытался их спасти и остановить кровотечение, хоть и тщетно.

Или же… именно он их и убил.

Не все узники Залиндова были безгрешны.

Большинство не было.

Кива перевела взгляд на лицо мужчины; пальцы у нее слегка дрожали. Она всегда сначала проверяла жизненно важные органы, поэтому лицо нового узника все еще покрывали кровь и грязь, мешавшие разглядеть черты лица.

Когда-то Кива бы начала с головы, но она уже давным-давно пришла к выводу, что с повреждениями мозга мало что можно сделать. Поэтому она предпочитала сосредоточиться на других травмах и надеяться, что пациент проснется в своем уме.

Закусив губу, Кива переводила взгляд с грязного лица мужчины на такую же грязную воду в бадье и размышляла. Ей ни за что в жизни не хотелось просить о чем-то Мясника, но без чистой воды работа встанет – ей предстояло не только умыть мужчину и вымыть ему голову, но и тщательно прочистить раны, прежде чем она возьмется их зашивать.

«Пациент всегда должен быть для тебя на первом месте, мышонок. Его нужды неизменно превыше твоих».