В подлеске шуршали маленькие существа — бурундуки и белки, мыши и кролики. Где-то неподалеку каркала ворона.

Она должна пойти в дом. И она так и сделает, буквально через минуту. Есть что-то такое в зиме, что всегда нравилось ее творческой натуре. Неподвижность. Белизна.

Все совершенное, красивое и нерушимое, даже если под ногами гниющие, уродливые вещи. На какое-то время можно забыть об уродстве, скрытом под снегом.

За бабушкиным домом находился густой лесной массив, который лежал между их улицей и собственно поселком и Мэйн-стрит. Река протекала в нескольких сотнях ярдов к востоку.

Двигатель квадроцикла нарушил тишину — он тарахтел и дребезжал, словно работал на последнем издыхании.

Квинн вздохнула. Она могла бы привыкнуть к миру без гула двигателей и механизмов. Если честно, она думала об этом только тогда, когда ей не нужно было куда-то идти. Передвигаться только на лыжах и снегоступах всегда просто ужасно.

Слава богу, что есть «Оранж Джулиус». Хотя бензин в нем рано или поздно закончится. Хорошо, что дедушка хранил несколько канистр с топливом в сарае.

Квинн сунула рогатку в карман куртки. Она ухватилась за ветку обеими руками, разжала лодыжки и скатилась вниз, позволяя ногам свисать под ней.

Падение с высоты всего четырех-пяти футов. Ничего такого, чего бы она не делала сотни раз. Она вдохнула и выдохнула, от холода волоски в ноздрях зашевелились, горло саднило.

Она на секунду закрыла глаза, вспоминая прошлую ночь. Кресельный подъемник. Снег и жестокий холод, тревога и страх. Эти двадцать пять футов показались ей тысячей.

Как замерз ее дедушка. Его ресницы покрылись коркой снега и льда. Его открытые глаза стали стеклянными, как шарики. Вся его яркая жизнь улетучилась в одно мгновение.

Она открыла глаза и упала на землю, ее ботинки глубоко погрузились в снег, а согнутые колени приняли удар на себя. Она выпрямилась и пошла к упавшей белке.

Когда-то она брезговала смертью, ненавидела охотиться на живых существ.

Она все еще ненавидела убивать, но делала это, потому что хотела знать, что может. Потому что дедушка и бабушка научили ее выживать.

И она нуждалась в этом не один раз.

«Никогда не убивай ради забавы, — наставлял ее дедушка. — Тогда ты заслужишь позор. Но убийство для поддержания жизни — это часть природы. Всегда уважай жизнь. И смерть».

В ее груди нарастала дикая боль. Потеря дедушки стала такой огромной, что она едва ли знала, как ее измерить. На глаза навернулись слезы и тут же замерзли. Она яростно смахнула их.

Она никогда раньше не видела, чтобы бабушка плакала. Ни разу. До прошлой ночи.

После того, как Квинн вернулась поздно вечером в канун Рождества, полузамерзшая и оцепеневшая от горя, они сидели на кухне у потрескивающей дровяной печи, бабушка плакала, Квинн страдала, бабушка обнимала ее так, как не делала с тех пор, как Квинн была маленькой.

Этим утром бабуля занималась своими делами механически, почти не говоря, медленно и точно, словно если она допустит ошибку, ее сердце разорвется, и вся ее печаль выльется нескончаемым потоком.

Квинн чувствовала себя точно так же. Женщины в ее семье прекрасно проявляли гнев и раздражение, недовольство и язвительность. Но не были так сильны в сильных эмоциях. Настоящих.

Не так, как дедушка. Он был тем, кто целовал ободранные коленки и сглаживал обиды. Своими огрубевшими и мозолистыми, но нежными руками, он всегда мог обнять или ласково погладить по плечу.

Звук квадроцикла становился все громче. Живот Квинн сжался от дурного предчувствия. Она не могла видеть, как он проносится по дороге, но ей это и не нужно. Она уже представляла его в своем воображении: красная как яблоко «Хонда Фортракс» 300 4х4 1988 года, заляпанная грязью и снегом.

Это был четырехколесный квадроцикл Рэя Шульца. Парня ее матери. Но Октавия ездила на нем так же часто, как и он.

Двигатель выключился. Раздался знакомый голос ее матери:

— Квинн! Я знаю, что ты здесь! Выходи сейчас же!

Квинн схватила белку за хвост одной рукой, а другой смахнула снег, кусочки коры и сломанные ветки со своих утепленных зимних штанов и передней части куртки, когда входила в бабушкин дом через заднюю дверь.

Кухня оказалась пустой, если не считать кошек. Тор и Один, свернувшись калачиком на ковре перед дровяной печью, спали. Локи, непослушный полосатый кот, сидел посреди стола и вылизывал лапы. Он наклонил свою пушистую голову и одарил Квинн самодовольным взглядом, словно совсем не жалел, что попался.

Квинн указала на него.

— Пошел со стола! Пока я не заставила тебя пожалеть об этом!

Локи недовольно мяукнул, пренебрежительно вильнул хвостом и не спеша подошел к краю и спрыгнул вниз. Квинн закатила глаза.

Бабушка возилась за сараем, обрабатывая зимний сад, где она выращивала морозостойкие овощи: репу, морковь, капусту, цветную капусту, лук, чеснок и мангольд. Она выращивала все в переносных парниках — деревянных рамах с прозрачными, жесткими крышками из поликарбоната.

Они не отапливались, но улавливали солнечную энергию и укрывали урожай от непогоды. Внутри их лежала алюминиевая фольга, чтобы увеличить количество света и сохранить тепло. В то утро Квинн помогла бабушке счистить снег с рам, чтобы предотвратить образование льда.

«Надеюсь, бабушка останется там. Вдобавок ко всему прочему, ей не стоило возиться еще и с Октавией».

Квинн положила белку на покрытый газетами прилавок. В бабушкиной дровяной печке потрескивал и шипел огонь. В кухне было тепло. Слишком тепло. Тепло укололо ее озябшую кожу.

Она расстегнула куртку, сняла шапку и перчатки и сунула их в карманы. У бабушки в гостиной стоял камин, а на кухне — старая дровяная печь. Дровяная печь давала больше тепла, поэтому они как можно чаще оставались на кухне.

Мать Квинн вошла на кухню из гостиной, входная дверь осталась слегка приоткрытой. Ее сапоги тащили за собой комья снега.

— Какого черта ты делаешь?

Беспокойство переполняло ее, но она держала подбородок высоко поднятым, а взгляд твердым.

— Никакого.

Октавия Райли отличалась бурной энергией и диким взглядом. Она была болезненно худой, с длинными костлявыми конечностями, исхудалыми щеками и грязными волосами. Квинн почти ничего не помнила о своей матери, кроме того, что она наркоманка.

Октавия прислонилась к холодильнику, закуривая сигарету трясущейся рукой.

— Ты не пришла домой вчера вечером. Я даже не знала, где ты. Мы очень волновались!

Октавия даже не удосужилась вспомнить, что вчера был день рождения Квинн. Гнев и обида пылали в ее груди.

— Нет, не волновались. Ты просто хотела, чтобы кто-то убрал за тобой.

Темные глаза Октавии вспыхнули. Она угрожающе шагнула к Квинн. Ее руки дрожали. Все ее тело гудело от напряжения и нужды, как натянутый провод.

Квинн не вздрогнула. Она давно научилась не вздрагивать.

Ее мать была крайне вспыльчивой, но только ругалась и почти не рукоприкладствовала. Только иногда шлепала или дергала Квинн за волосы. Она становилась сильной и неистовой, когда находилась под кайфом, но Квинн обычно оказывалась быстрее.

А вот ее парень — совсем другое дело.

Квинн скрестила руки перед грудью. Она устала от этого. Надоели эти извращенные, токсичные игры. Ее дедушка мертв. Электричество отключилось. Все перевернулось с ног на голову.

Все вокруг изменилось, но Октавия осталась той же жалкой, обиженной, неудачливой наркоманкой, какой была всегда. И даже конец света не мог этого изменить.

Глава 19

Квинн

День второй

— Если ты вдруг не заметила, все летит к чертям, — заявила Квинн с большим нахальством, чем чувствовала. — Считай это моим заявлением об уходе.

— Не смей так со мной разговаривать! — Октавия ткнула сигаретой в лицо Квинн. Ее черты исказились в кипящем презрении. — Не смей. Ты, неблагодарная соплячка!

Когда-то давно это ранило. Все эти крики и обзывания. Квинн сказала себе, что ей больше не больно. Она больше не позволит себе переживать из-за слов матери. Она построила свои стены толстыми и непробиваемыми — и они должны оставаться такими. Они созданы из рубцовой ткани.