- А знаешь, так вот что, - молвил Ковтюх, - нам некогда медлить... Суда готовы плыть. Надо взять тебе десятка три-четыре лучших из ребят, самых смелых, да и место знающих, - взять их с собой и - фью... (Ковтюх свистнул и пальцем указал куда-то неопределенно вперед).
- Понимаю...
- А понимаешь, - и толковать больше не будем. Возьмешь погоны офицерские, кокарды, светлые пуговицы: у меня все заготовлено... А ну! обратился он к одному из стоявших.
Тот мигом, к пароходу и скоро вернулся с небольшим узелком.
- Бери, - подал Ковтюх Кондре узелок. - Только живо: разукрашиваться будете не здесь - когда отъедете. Выдели надежного - он поедет по левому берегу, дашь ему человек десяток - тут не так опасно. А сам направо. Оглядывайся, не проморгай. Коли что неладно - знаешь наши сигналы? Держись ближе самого берега.
- Понимаю...
- Так запомни: ежели не очистишь берегов - нам назад не возвращаться...
- Так точно... Можно идти?
- Иди... Да живо...
Кондра так же быстро, как и появился, исчез на барже. Скоро стали сводить коней. Потом сбились в кучу. Потолковали с минуту, разбились на две партии... И видно было, как быстрою рысью поехал Кондра, а за ним человек двадцать пять бойцов.
В другую сторону отделилась группа человек в пятнадцать, и во главе ее узнал я Чобота: могучий, широкий, - как богатырь сидел он на рослом вороном коне. А рядом с ним Ганька - худенький, гибкий, как тополевый сучок. Со всех судов смотрели молча красноармейцы вслед удалявшимся товарищам; не спрашивали, не допытывались - все было понятно и так; не было ни шуток, ни смеха.
Отъехал Кондра версты полторы, спешился со своими ребятами и говорит:
- Вот тут разбирайте, кому что придется, только с чинами не спорить, - и подал им узелок.
Ребята развязали его, извлекли оттуда белогвардейские наряды погоны, кокарды, пуговки, ленты, - а через пять минут отряда было не узнать.
Сам Кондра оборотился полковником, и когда надувал губы, делался смешон и неловок, словно ворона в павлиньих перьях. Тьма еще не проглотила вечерние сумерки, но дорожку различать можно было лишь с трудом. Сели снова на коней, тронулись.
- Хлопцы, - внушал Кондра, - не курить, не кашлять громко - будто нас вовсе нет...
Ехали в тишине. Чуть слышно хлопали по влажной и топкой земле привычные кони. Лишь только они начинали вязнуть - и вправо и влево отъезжали всадники, выскакивали, где крепче, где настоящая дорога... Так ехали час, два, три... Никто не попадался навстречу; в камышах и по плавням - никаких признаков жизни. Черным, густым мраком закутались равнины; над болотами - тяжелый седой туман. Вот навстречу донеслись какие-то странные звуки, которых не было до сих пор: так гудит иной раз телефонная проволока, может быть, это где-нибудь вдалеке падает ручей...
Кондра остановился, остановились и все. Он повернул ухо в ту сторону, откуда доносились звуки, и различил теперь ясно гомон человеческой речи...
- Приготовиться! - отдана была тихая команда.
Руки упали на шашки. Продолжали медленно двигаться вперед... Были уже отчетливо видны силуэты шести всадников - они ехали прямо на Кондру.
- Кто едет? - раздалось оттуда.
- Стой! - скомандовал Кондра. - Какой части?
- Алексеевцы... А вы какой?
- Комендантская команда от Казановича...
Всадники подъехали. Увидели погоны Кондры и почтительно дернулись под козырек.
- Разъезд? - спросил Кондра.
- Так точно, разъезд... Только - кто же тут ночью пойдет?
- Никого нет, сами проехали добрых пятнадцать верст.
В это время наши всадники сомкнулись кольцом вокруг неприятельского разъезда.
Еще несколько вопросов-ответов; узнали, что дальше едет новый дозор. Примолкли. Тишина была на одно мгновение... Кондра гикнул - и вдруг сверкнули шашки... Через пять минут-все было окончено.
Ехали дальше, и с новым дозором был тот же конец...
Так за ночь изрубил мужественный Кондра шесть неприятельских дозоров и не дал уйти ни одному человеку.
Чоботу тоже встретились два дозора - судьба их была одинакова; только со вторым дозором чуть не приключилась беда: под раненым белым всадником рванулся конь и едва не унес его. Пришлось вдогонку послать ему пулю, она сняла беглеца на землю.
Этот выстрел Чобота мы слышали с парохода и насторожились; предполагали, что завязывается перестрелка, что дозору удалось уйти, что враг примет живо какие-то новые меры.
Мы все стоим на верхней палубе и ждем... Вот-вот послышатся сигналы Кондры или Чобота. Но нет, ничего не слышно, на берегах могильное спокойствие.
Всю ночь до утра мы дежурили на верхних палубах. Все чудилось, что в камышах кто-то передвигается, что лязгает оружие, слышен даже глухой и сдержанный шепот-разговор. Здесь близко берега - и можно рассмотреть мутное колыхающееся поле прибрежных камышей.
- Как будто что-то... - начинал один, присматриваясь во мглу на берег и указывая соседу.
- А нет, - отвечал тот, - пустое...
Но потом, всмотревшись пристальнее, продолжал:
- А впрочем... Да, да... Как будто и в самом деле...
- Ты вот про то, что колышется, как штыки?
- Да, про них... Всмотрись... Только что это? - и здесь, смотри, и здесь, и дальше все те же штыки...
- Э, да ведь это все камыши, волнуются...
И отводили взоры от берега, но только на мгновение, а потом - опять, опять штыки, глухой и тихий разговор, стальное лязганье... Ночь полна страшных шорохов и звуков... Каждый силится остаться спокойным, но спокойствия нет. Можно сохранить спокойное лицо и голос, и движения, но мысль бьется лихорадочно, чувствительность обострена до крайности. Рассуждали о том, что надо делать, если вдруг из камышей откроется пулеметный огонь. А можно ведь ожидать и большего: там сумеют подкатить орудия и возьмут нас на картечь... Что делать тогда?
Предполагали разное. Только ясно было каждому, что тогда уж надежды на спасение мало: в узкой реке не повернуться неуклюжим судам, а идти вперед - значит, еще дальше просовывать голову в мертвую петлю. Но что же делать?
Соглашались на том, что надо быстро причалить к берегу, сбросить подмостки и вступить в бой...
Легко сказать - "вступить в бой". Пока подплывали бы к берегу неприятель всех мог перекосить пулеметным огнем: ему из камышей прекрасно видно, как на баржах вплотную, кучно расположились наши бойцы.
Они тоже не спали; теперь, когда отъехали от Славянской, уже в пути, командиры объясняли им предстоящую операцию со всеми ее трудностями и опасностями, которые только можно было предвидеть. Где уж тут было спать в такие ночи не до сна; глаза сами ширятся, и взоры вперяются в безответную тьму.
Прижавшись друг к другу, они во всех концах вели тихую прерывистую беседу:
- Холодно...
- Дуй в кулак - жарко будет.
- Дуй сам... Вот он как дунет - пожалуй, и впрямь отогреешься. - И красноармеец кивнул головою на берег, в сторону неприятеля.
- Близко он тут?
- Кто его знает... Говорят, везде по берегу ходит... Да вот тут, в камыше, лежит... Наши уехали искать...
- Кондра уехал?
- Он. Кому же? Все дыры тут знает...
- Парень - голова...
- Ну, куда ты... Мы с ним еще на ерманском были - три Георгия и тогда приплодил.
- Надо быть, нет никого - тихо что-то...
- Али тебе орать будут? Вот чикнут с берега - и баста.
- Нет, говорю - от Кондры ничего не слышно.
- Как же ты услышишь? Ироплан, што ли, прилетит?
- А что это иропланов, братцы, нет нигде?
- Как нет! Летают... Они за городом лежат, а летают, когда солнце чуть восходит - оттого и не видишь.
- Вот что... А отчего это они летают?
- Кто их знает; пару, надо быть подпускают.
- У тебя табачок-то с собой?
- Да курить нельзя; тебе же ротный говорил.
- И верно... А в кулак, - я думаю, - пройдет, не видно.
Запротестовали сразу три-четыре голоса. Курить не дали.
