Какой-то юноша расхаживает вокруг моего чемодана. Этот предмет столь же нелеп, сколь и привлекателен для воров! Я поднимаюсь по ступенькам, а кто-то за спиной спрашивает: «Это ваш чемодан?»

Не знаю, почему, но я ему отвечаю: «Да, мой».

Тогда этот мужчина, обогнав меня, первым берёт ручку чемодана и объявляет:

– Машина припаркована прямо здесь. Она и с обогревом, и чистая.

Я смотрю на «Кадиллак» цвета чёрного кофе, на который он указывает. Машина шикарная. Хочу забрать чемодан и вижу его смуглую волосатую руку. Снимаю очки. Это Асгар. На фотографии похож больше, чем можно было ожидать. Сев в «Кадиллак», я сильно хлопаю дверью. Асгар одет в солидный костюм с шикарным галстуком. Он заводит двигатель и говорит:

– Извиняюсь, что не смог вовремя. Работы много.

Я опускаю стекло и подставляю руку ветру, поворачиваю её так и этак. Машина Асгара очень удобна, и это уменьшает горечь от его опоздания. Он жуёт кончики усов и держит руль одной рукой. Смягчившись, я заявляю:

– Встреча была бесподобной.

– Я уже попросил прощения, – говорит он, – и ещё раз извиняюсь.

– Как называлась эта площадь? – спрашиваю я.

– Объезди весь мир, – отвечает он, – и всё-таки потом придётся обогнуть и эту площадь: дорога к дому прямо за ней.

– Ты не изменился, Асгар, – говорю я.

– А ты как? Всё та же самая?

Я смотрю на него: его большие невозмутимые глаза глядят прямо вперёд. Я вздрагиваю от хрипа устройства, укреплённого перед приборной панелью.

Голос по нескольку раз, в нос и неразборчиво, повторяет те же самые слова.

– Это не опасно, – говорит Асгар.

Я чувствую запах свежевыпеченного хлеба из танура, но не вижу булочной. И он говорит:

– Нюх твой по-прежнему остёр, чего нельзя сказать о зрении.

Люди переходят через улицы, спокойно лавируя между машинами.

– Эти люди, которые с утра до вечера на демонстрациях, – говорю я, – где они сейчас?

– Вот эти самые, – он указывает на прохожих, – и ещё многие другие.

– И все внезапно прониклись революционным духом?!

– Его величество, когда с вертолёта смотрел на демонстрации 18-го шахривара[2], сказал ровно те же слова.

– Вот видишь, Асгар, – говорю я, – шахиншах думает точно так же, как я.

– Ты внешностью пошла в шахиню, – отвечает двоюродный брат, – не знаю, как насчёт мудрости и интеллекта.

Когда я говорила с Асгаром по телефону, он не спросил о цели моего приезда, да и сейчас не выказывает интереса. Тётя Туба тоже должна была быть очень рассержена, раз не приехала в аэропорт. Уже несколько месяцев я с ней не говорила: Асгар под тем или иным предлогом не звал её к телефону. Машину он ведёт очень уверенно, проскакивая на жёлтый и даже на красный свет. Некоторые постовые, завидя «Кадиллак», подносят правую руку к виску и улыбаются. Опять голос наполняет кабину:

– Я Сокол, я Сокол, вызываю Центр…

– Центр слушает.

– Я Сокол: зафиксировано ограбление…

– Я Центр…

– Не понимаю, повторите…

Голос и тон изменяются:

– Слушаюсь… Рост разыскиваемого – высокий.

– Проклятье, работай как следует! Разыскиваемый вооружён?

– Так точно. Представляет опасность.

Асгар берёт трубку переговорного устройства – она красивого голубого цвета – и говорит:

– Я Орёл, я Орёл, вызываю Центр…

– Центр слушает вас.

– Центр, к нам опять перешли на волну, как поняли?

– Понял вас, какой приказ?

– Распорядитесь, чтобы нашу линию не занимали. Как поняли?

– Понял, слушаюсь.

Я беру трубку: она неожиданно тяжёлая. Спрашиваю:

– Тебе очень нравится твоя работа?

Асгар трогает пышную шевелюру цвета воронова крыла, в которой, кстати, немало и седых волосков, и говорит:

– Ты остра, кузина.

– Но ты не ответил, – настаиваю я. – Ты очень любишь свою работу?

– Не любить работу, в которой нет ни шаха, ни нищего?.. Ну, раз уж ты об этом заговорила, не забудь главного: всегда нужно считать свою работу самой важной в мире.

Мы застряли перед красным сигналом светофора. Постовой на перекрёстке истекает потом и всячески старается нас пропустить. Асгар, мигнув фарами, говорит ему, чтобы он успокоился. Паренёк – в руке жвачка с петухом на упаковке – прилип лицом к стеклу. Асгар опускает стекло. Лицо у мальчишки закопчённое. Хотя на улице не холодно, он натянул до бровей свою шерстяную белую шапочку. Схватив монету из руки Асгара, исчезает позади машины. Я говорю:

– Что за должность у тебя, Асгар, что свет всегда дают зелёный?

Он смотрит на меня, и взгляд его тяжёл и печален.

– Жизнь за границей тебя изменила, – отвечает он. – Мыслишь иначе.

– Женщины – тоже часть общества, – говорю я, – и они раньше или позже видят тайное, как и явное.

Асгар указывает на женщину-нищенку с привязанным за спиной ребёнком и говорит:

– Иной подлец вот этого в толк не возьмёт: как можно уплетать корку простого хлеба, да ещё и Бога благодарить.

Асгар не устаёт напоминать мне о жизни за границей. Я знаю, что мы, эмигранты, уязвимы с двух сторон: нас упрекают в бездушии и отчуждённости, а также в прекраснодушии и в том, что живём в мечтаниях. И я не хочу развивать эту тему. Что бы я ни сказала, он припишет это отрыву от здешней реальности. Чутьё подсказывает ему, что я обиделась.

– Нахид, – просит он, – скажи что-нибудь по-иностранному. Чтобы я поверил, что ты была в Америке.

К этому я тоже готова: вставляешь ты или нет в свою речь английские слова – здесь это вопрос принципиальный. Возвращаясь из-за границы, стоишь перед выбором: или торговать гонором, глядя на всё сверху вниз, или униженно сидеть у порога – причём ни то, ни другое не повлияет на заранее составленное о тебе мнение.

– Принимая во внимание то, – говорю я, – что жена твоего любимого дяди довела до облысения японского, индийского и австралийского педагогов, но при этом не выучила иностранного языка, я решила, что тоже не буду забывать родной язык.

– Я очень переживаю за твою маму, – говорит Асгар.

– Ты и такие слова знаешь?! – я правой рукой ударяю по приборной панели.

Он меняет тему разговора:

– Чтобы по-настоящему выучить язык, надо начать на нём думать?

– А ты что, готовишься к эмиграции? – спрашиваю я.

– Говорю же, осволочилась.

Он сворачивает в узкую улицу. Знакомый аромат вызывает в моей душе радость.

– Откуда этот запах? – спрашиваю я, и он указывает на парк, деревья которого наверняка тоже сильно выросли.

– Ты забыла парк Хайяма?

– Боже мой! – восклицаю я. – Это запах дамасских роз из парка Хайяма?!

– Парк гордится именно этими розами, цветущими круглый год.

– А как там «Замок»[3]? – спрашиваю я. – Не разрушен ещё?

– Помнишь, сколько полных тарелок и чаш ты таскала с поминок! А сколько ты крутилась вокруг старых могильных камней, рёбра которых торчали из земли?

– А ты всё время играл в «чижа», – говорю я, – и твой чижик улетел на кладбище «Замка». И ты пришёл и умолял меня, чтобы я его достала. А я, хотя и была девчонкой, но не боялась ни «Замка», ни могильных камней и слазала туда через пролом в стене.

– А помнишь ли ты, – спрашивает он, – тот первый раз, когда мы пришли в парк Хайяма?

– Нет, – отвечаю я.

– Я хотел с ребятами пройти в кино без билета, – вспоминает Асгар, – а тут и ты прицепилась.

В моей памяти оживает вкус подрумяненных сосисок, горячей рисовой каши на молоке и жареного гороха с сахаром, – всё это, помнится, я ела на улице Мелли.

– А что было потом, помнишь? – продолжает он. – Не успела ты вернуться, как всё выложила моей маме. Та отрапортовала хадж Исмаилу, и бедного Асгара привязали к ореховому дереву.

– Да, и сколько же вишнёвых розог бедняга получил…

– Кстати, ты кинематограф, как, любишь? – спрашивает он.

– Если честно, то нет. Я увлекаюсь фотографией. А ты?