IV. УЕХАВ, он прежде всего посетил Крит. Изучая его государственное устройство и беседуя с самыми известными из граждан, он хвалил некоторые из их законов и обращал на них внимание, чтобы перенести их и ввести в употребление у себя в отечестве, но некоторые не считал заслуживающими этого. Он очаровал своим любезным и дружеским обращением и уговорил переселиться в Спарту одного из уважаемых за свой ум и государственную мудрость островитянина – Фалета. Он слыл лирическим поэтом, на деле же преследовал те же цели, и лучшие из законодателей. В своих стихотворениях он желал пробудить любовь к порядку и согласию. Их мелодия притом много способствовала установлению порядка и прекращению раздоров. Слушавшие их незаметно для себя смягчали свои нравы; в их сердца глубоко западало стремление к прекрасному взамен царившей до этого между ними вражды, так что этот человек в известной степени указал Ликургу путь для воспитания его народа.

Из Крита Ликург поплыл к берегам Азии. Он желал, говорят, сравнить простоту и суровость образа жизни критян с роскошью и изнеженностью ионийцев – как врач сравнивает хилое и болезненное тело со здоровым – и таким образом увидеть разницу между их образом жизни и государственным устройством. Здесь он, вероятно, в первый раз узнал о существовании поэм Гомера, которые хранились у потомков Креофила. Он заметил, что между местами, чтение которых может доставить удовольствие, приятное развлечение, есть такие, которые заслуживают не меньшего внимания благодаря заключающимся в них правилам политики и нравственности, поэтому охотно списал их и собрал, чтобы привезти домой. Об этих поэмах греки имели уже смутные представления. У небольшого числа лиц были отрывки из них, между тем как сами поэмы переходили из уст в уста в не имевших между собою связи отрывках. Ликург был первым, кому мы обязаны знакомству с ними в их полном виде.

Египтяне уверяют, что Ликург был и у них и что ему в особенности понравились существовавшие там обособленные касты воинов, вследствие чего он ввел то же и в Спарте и, образовав отдельное сословие ремесленников и мастеровых, явился основателем класса настоящих, чистых граждан. С египтянами согласны и некоторые греческие писатели; но, насколько мне известно, только один спартанец, Аристократ, сын Гиппарха, утверждает, что Ликург был на севере Африки и в Испании, а также что он путешествовал по Индии, где будто бы разговаривал с гимнософистами.

V. МЕЖДУ тем спартанцы жалели об отъезде Ликурга и не раз приглашали его вернуться. Они говорили, что их нынешние цари отличаются от подданных только титулом и тем почетом, которым они окружены, в то время как он создан для того, чтобы властвовать и оказывать на других нравственное влияние. Впрочем, и сами цари были не против его возвращения: они надеялись с его помощью сдержать наглость толпы. Он вернулся и немедленно приступил к преобразованию существующего порядка, к коренным реформам государственного устройства, – по его мнению, отдельные законы не могли иметь ни успеха, ни пользы; как у человека больного, страдающего притом различными болезнями, следует совершенно выгнать болезнь смесью лекарств со слабительным и предписать ему новый образ жизни.

С этой целью он прежде всего отправился в Дельфы. Принесши богу жертву, он вопросил его и вернулся домой с тем известным оракулом, где пифия назвала его «любимцем богов» и скорее «богом, нежели человеком». Когда он просил дать ему «лучшие» законы, она отвечала, что бог обещает ему, что лучше его законов не будет иметь ни одно государство.

Этот ответ ободрил его, и он обратился к самым влиятельным гражданам с просьбой оказать ему поддержку. Но прежде всего он открылся своим друзьям, затем постепенно привлек на свою сторону еще большее число граждан и склонил их принять участие в его планах. Выбрав удобное время, он приказал тридцати аристократам явиться вооруженными утром на площадь, желая напугать, навести страх на своих противников, если бы такие оказались. Гермипп сохранил имена двадцати самых знатных из них; но самым ревностным помощником Ликурга в деле составления новых законов был Артмиад. В самом начале этой суматохи царь Харилай убежал в храм Афины Меднодомной – он испугался, что все случившееся является заговором против него, но затем склонился на увещевания, взял с граждан клятву, вышел и принял участие в преобразованиях. Он был слабохарактерен. Говорят, например, другой его товарищ по престолу, Архелай, сказал хвалившим молодого царя: «Разве Харилая можно назвать дурным человеком, если он не сердится даже на негодяев?»

Из многих преобразований, введенных Ликургом, первым и самым важным было учреждение им Совета старейшин (герусии), который, сдерживая в известных границах царскую власть и в то же время пользуясь одинаковым с нею числом голосов при решении важнейших вопросов, служил, по выражению Платона, и якорем спасения, и доставлял государству внутренний мир. До сих пор оно не имело под собою прочной почвы, – то усиливалась власть царя, переходившая в деспотизм, то власть народа в форме демократии. Власть старейшин (геронтов) была поставлена в середине и как бы уравновешивала их, обеспечивая полный порядок и его прочность. Двадцать восемь старейшин становились на сторону царя во всех тех случаях, когда следовало дать отпор демократическим стремлениям. С другой стороны, они в случае необходимости оказывали поддержку народу в его борьбе с деспотизмом. По словам Аристотеля, число старейшин было такое потому, что из прежних тридцати сообщников Ликурга двое отказались участвовать в его предприятии из страха. Сфер, напротив, говорит, что число сообщников Ликурга было то же, что сначала, – быть может потому, что число это четное, получаемое от умножения семи на четыре, и так же, как и шесть, равное сумме своих делителей. На мой же взгляд, старейшин было столько для того, чтобы вместе с двумя царями их было в общем тридцать человек.

VI. ЛИКУРГ считал это учреждение настолько важным, что послал в Дельфы вопросить о нем оракула и получил от него следующий ответ, так называемую «ретру»: «Выстрой храм Зевсу-Гелланию и Афине-Геллании, раздели народ на филы и обы, учреди совет из тридцати членов вместе с вождями, и пусть время от времени народ сбирается между Бабикой и Кнакионом. Предлагать законы и собирать голоса должен ты, окончательное же решение должно принадлежать народу». Учредить «филы» и «обы» – значит разделить народ на мелкие единицы, которые оракул назвал «филами», другие – «обами». Под вождями следует понимать царей. «Созывать Народное собрание» выражено словом «апелладзейн» – по мнению Ликурга, первым внушил ему мысль издать законы Аполлон Дельфийский. Бабика и Кнакион называются в настоящее время Энунтом. Аристотель говорит, что Кнакион – река, Бабика – мост. Между двумя этими пунктами происходили в Спарте Народные собрания. Ни портика, ни другого какого-либо здания там не было: по мнению Ликурга, это не только не делало присутствующих умнее, но даже вредило им, давая им повод болтать, хвастаться и развлекаться пустяками, когда они во время Народного собрания станут любоваться статуями, картинами, театральными портиками или роскошно украшенным потолком здания Совета. В Народных собраниях никто не имел права высказывать своего мнения. Народ мог только принимать или отвергать предложения геронтов и царей. Впоследствии, когда народ стал искажать, извращать предложения, вносившиеся на его обсуждение, сокращая или дополняя их, цари Полидор и Теопомп в прежней ретре сделали следующую прибавку: «Если народ постановит дурно, царям и старейшинам уйти», другими словами, они не должны были утверждать его решений, а вообще распустить собрание, объявить закрытым, так как оно приносило вред, искажая и извращая их предложения. Им даже удалось убедить граждан, что так приказал оракул. Об этом говорит следующее место из Тиртея: